Акука - [42]

— Сегодня 19 августа, христианский праздник Преображения Господня.

— А что такое преображение?

— Иисус Христос повёл своих учеников Петра, Иакова и Иоанна на гору Фавор и преобразился пред ними.

— Как?

— Слушай: «И просияло лице Его как солнце… Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить».

— А зачем он преобразился?

— Иисус чувствовал, видел: ученики не всегда верят Ему, Его Божественной Силе. И Он показал её троим избранным, чтобы верили.

— А откуда ты знаешь?

— Так написано в Евангелии и в твоей «Священной истории, изложенной княгиней М.А.Львовой». Ты забыл.

— Почему он только троих взял?

— Для примера. Они рассказали другим.

— А прочитаешь мне про Преображение?

— Конечно. Верить надо, Антон, людям, особенно бабушке и мне. Мы не подведём. А ты пустяковый укус боишься полечить.

— Я не боюсь. Мне только страшно.

— А ты верь мне. Я тебя не обману.

Внук крепко спит, положив на подушку раскрытые губы. Высохшие слёзы оставили на щеках седые дорожки. А ты, дед, сиди возле мальчишки и кайся. Кайся в своём недоверии его открытости самородной, евангельской доброте. Кайся в своём навсегда кривом настроении. Кайся в своих непогодных годах и в том, что сердцем несмел. А утром не забудь поглядеть в серые глаза внука. Внук терпимее тебя.

«Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали»6

Пойменное молоко

За молоком ходим в пойменные луга при Лакае. Здесь пасутся две дойные коровы и телка пани Франтишки, самой дальней нашей западной соседки, опрятной старушки в вечном спортивном костюме. Доить обычно приезжает на велосипеде её дочь Марыся, женщина молодая, крупная с тёмными усами и бородкой. Голова доярки выдвинута вперёд, повязана косынкой на манер корсара и похожа на голову Мефистофеля. Вернее на профиль артиста в роли Мефистофеля. И голос у Марыси подходящий.

Мы возвращаемся с черничника, заходим по пути за молоком. Марыся уже на лугу, начала доить. Велосипед прислонился в тени к стволу необъятной липы.

По поверью, лишний глаз при дойке коровы портит её. Мы не подходим.

Заливной луг, натопленный солнцем, дышит горячим цветным разнотравьем. Жарко лугу, он жадно припал к реке.

Сухая черника в наших котелках покрылась инеем, она — самое прохладное, что есть сейчас на лугу! Черника на жаре делается матовой и пахнет кисловатым крутым компотом.

Пока хозяйка доит, бабушка и Антон режут зверобой для нашего чая. Бальзам! Стебельки зверобоя на срезе пахнут детством — каплями датского короля, хотя на вкус немного вяжут.

Бабушка обнимает внука за плечи:

— Как ты думаешь, сколько лет я бабушка?

— Много, — отвечает Антон, — ты родилась маленькая и доросла до бабушки.

— Нет, это ты сделал меня бабушкой. Тебе четыре с половиною года и я четыре с половиной года бабушка.

— Не-е-ет, — не верит внук, — ты шутишь, да?

— Не шучу. До тебя я была жена и мама, а четыре с половиной года назад родился ты и я сразу сделалась бабушкой.

— Не-е-ет, ты доросла!

Кажется, внук обиделся, что всё на него свалили! За само понятие «бабушка» обиделся, для Антона оно большое, как море, а ему арифметикой головёнку морочат.

Согласиться с мальчишкой можно!

Я не мешаю им спорить. Ложусь лицом в ежик бледно-сиреневого чабреца. Под солнцем его мелкие цветочки на ползучих былинках обдают лицо влажным ароматом сладкого перца. Чабрец тоже необходим нашему чаю-настою.

Переворачиваюсь на спину, перекатываюсь в гвоздички. Раскинул руки, опрокинулся крестом среди сухих, трескучих коровьих блинов. На жену, на внука поглядываю. Жена поит в Лакае тёлку. Внук качается на плакучей ивовой ветке.

Глаза сами закрываются, сомлел. Солнце просвечивает ресницы, щекочет веки красными иголочками. Проваливаюсь в розовый жгучий туман, голова кружится. Задремал вместе с обожжёнными травами.

В раскрытую ладонь упало что-то живое, горячее и шершавое. Сквозь ресницы вижу Малину — старую корову. Она шлепнула в мою ладонь язык, шумно поскребла-подышала и вылизала. «Долог у коровы язык, да не велят говорить»!

Малина попробовала полизать кеды, пожевала конец штанины и отошла, мотнув головой. Её кривой правый рог насмешливо, по-мефистофельски загнулся в небо.

Двух других коров пани Франтишки зовут, конечно, Калина и Рябина.

Марыся подходит к нам с подойником и марлей. Она спешит: ей ещё кормить лебедей. К их дому уже две недели приплывает по Лакае семья диких лебедей-шипунов. Приплывают в два часа дня. Первым скользит отец, за ним четыре серых, неказистых гадких утёнка. Мать-лебедиха плывёт последней. Лебеди ждут, когда Марыся вынесет им хлеба, и вместо благодарности шипят, вытягивая шеи. Наедятся и куда-то ускользают до следующего дня: были и нет, словно воздух недвижный сдул.

Марыся сливает молоко в нашу банку через марлю. Густое, пенное молоко, как пиво. Цедится в трехлитровую банку еле-еле. И процеженное тоже покрывается живой шипящей пеной, хлопающей радужными пузырями.

— Антон! Пять глотков парного и домой!

— Иду! — мальчишка спрыгивает с ивы. Пьёт молоко жадно, вздыхает, отдувается.

— Всё! — он отстраняется от банки. — Дед, давай посмотрим, как пани Марыся поедет домой на велосипеде?