Актеры - [61]
В Туапсе мы играли ежедневно, чередуя большие драматические спектакли с программами сатирическими. Коллектив окреп. К нам влились новые актеры и актрисы, и мы приступили к большой постановке — «Мать» Горького. Жизнь шла своим чередом. Наш актер Роман Шау стал отцом, и в нашей дружной семье дартистов появилась новая забота, как назвать младенца. После долгих споров и дебатов назвали Юрой. Нянчили этого Юрку все, особенно во время спектакля, то мать на сцене, то отец, ну и Юрка переходит из рук в руки. Казусов случалось немало: на сцене трагическая пауза, а Юрка вдруг как заорет, скандал и только.
Наши гастроли в Туапсе продолжались, а мы уже стали получать предложения из других городов, особенно настойчиво приглашали Майкоп и Армавир, и мы начали готовиться к отъезду в эти города. Пересмотрели все наши спектакли, в этом нам помогла газета и зритель, с которыми мы вместе обсуждали наши спектакли.
Но жизнь есть жизнь, случилось в нашем коллективе, еще одно немаловажное событие. Наши молодые дартисты Женя и Володя решили пожениться, опять хлопот полон рот, венчальное платье невесте, черный костюм жениху, а где взять? А очень хотелось украсить нашим двум энтузиастам-дартистам их праздник, чтобы было что вспомнить, и мы всем ДАРТом отпраздновали свадьбу, кричали и горько и сладко! Подняли бокал за наше искусство, за наш ДАРТ, за нашу «дартовскую» дружную семью. Свадьбу праздновали от зари до зари в выходной день, а затем… в путь-дорожку на новые места, как птицы перелетные.
ГЛАВА 8
Гастроли наши кончались. Мы прощались с туапсинской публикой очень сердечно и трогательно. Ей нравился наш театр. Но кое-кому он не пришелся по душе. В пылу прощальных спектаклей и подготовки к отъезду мы получили угрожающую записку от бродяг и босяков, которые грозно предупреждали нас, что если мы не уедем из Туапсе через три дня, они подожгут театр и нам не поздоровится. Мы, наученные местью сочинских спекулянтов, которые устроили нам разгром, были, конечно, несколько взволнованы, тем более, что знали — театр, в котором мы играем, был раньше притоном босяков и бродяг. К нашим гастролям их оттуда выселили. Пока было тепло, босяки ютились на вольном воздухе, у моря. Но лето шло к концу, наступала осень, ночи пришли холодные, вот они и решили нас из театра убрать и снова занять его под свой притон. Получив от них угрожающее предупреждение, мы подумали и решили с ними встретиться, хотя некоторые наши товарищи, особенно актрисы, категорически были против подобной встречи, они просто боялись за нас, но мы упорно настаивали на этой встрече, и как раз в пылу этих споров — встретиться или не встретиться — мы получили записку, в которой бродяги назначали нам встречу в 4 часа дня на бульваре — и мы пошли. Нас было трое, этих тоже было трое, хотя вдалеке шныряли еще какие-то темные личности.
Мы встретились в одной из самых темных аллей. Подошли, поздоровались, пожали друг другу руки и после небольшой паузы первым заговорил маленький горбатенький человечек, как мы узнали позже по кличке «Дворянин». Он был уродлив, как Квазимодо. На его совести, как мы узнали позже, было немало погубленных жизней.
Второй был огромного, богатырского роста, со светлой, взлохмаченной шевелюрой, блондин, лет 20—25. На нем была рваная-рваная, потерявшая цвет и вид, рубаха, не по нем короткие брюки, которые он все время смешно подтягивал, боясь, что они вот-вот упадут, а на ногах что-то, напоминающее обувь, грязное лицо, на котором блестели голубые глаза, какие бывают у молочных щенков — добрые, ласковые. Кличка его была «Богатырь».
Третий тип был среднего роста, коренастый, в грязном полувоенном не по нем сшитом костюме, истоптанных сапогах и защитного цвета засаленной военной фуражке. Голос у него хриплый, неприятный, и он время от времени надрывно кашлял в кулак. Его кличка была «Мастер».
Вот с этими-то тремя типами мы и встретились в темной аллее заброшенного бульвара, куда публика боялась ходить даже днем, так как это было владение босяков и бродяг. Конечно, что греха таить, мы побаивались и на всякий случай наши дартисты тоже были расставлены по бульвару, босяки это заметили и насторожились. Обстановка дипломатической встречи была довольно напряженной.
На мое первое обращение: «Так вот, товарищи!» — Горбун неприятно и зло захихикал и пропищал: «Товарищи. Кто не работает, тот не ест… Агитация… — зло зашипел горбун. — Мой дед дворянин, прадед и я дворяне, мы никогда не работали и не будем работать, и не вам, каким-то артистикам, агитировать нас»… — «Да ты подожди», — рявкнул на него Богатырь. И горбун, как бы прикусив язык, умолк. — «Вас никто не агитирует, так как это совершенно напрасно. Вы зря нам угрожаете, — продолжал я, — ночлежку, которую вы устроили из театра все равно разогнали бы, если б…» — «Это еще неизвестно», — закричал горбун. — «Нет, известно, — ответил я, — театр этот единственный в городе, и он нужен для народа, для культурных целей, а не для…» — я подбирал слова, чтобы не обидеть бродяг. А горбун мне бросил реплику: «Говорите прямо, молодой человек, театр нужен не для воровского притона, так вы хотели сказать?» — и зло и быстро рванулся на меня, но между нами мгновенно вырос стеной Богатырь, горбун вцепился в Богатыря и опять прошипел: «Ну ты, Богатырь, не мешайся». — Но Богатырь спокойно ответил: «Не дам, сказал, и каюк!» — Горбун, отступив, с неприятной улыбкой, обнажив свои отвратительные зубы, сказал: «Вы, артисты, благодарите вот этого Богатыря, он тоже «артист», смотрел все ваши спектакли, поет ваши дурацкие песни. Если б не он, давно бы вам была амба». — Богатырь вдруг неожиданно засвистел да так виртуозно, на разные лады и разными вариациями: «ДАРТ, ДАРТ, скорей зажги огни». Мы прямо застыли на месте.
