Актеры - [26]

Актриса Нина Ивановна Макарова-Седая происходила из старинной дворянской семьи. Ушла на сцену, за что была изгнана из дому отцом своим, генералом Макаровым-Седым и предана в собственный деревенской церкви анафеме. Мать не выдержала такого горя и умерла от разрыва сердца.

Нина Ивановна была прекрасной актрисой и чудесным человеком. Ее огромную любовь к сцене, к театру ничто не могло убить. Это была тонкая, умная женщина и актриса. Она была счастлива. Но недолго длилось ее счастье. Муж ее, артист Карелин, простудился на охоте, заболел туберкулезом и умер, оставив ей сына Виктора, которому тогда было 3 года. Она после смерти мужа заболела горячкой; товарищи взяли к себе Виктора, выходили больную и помогли ей стать на ноги. Надо отдать справедливость актерам — им всегда было присуще чувство дружбы. Когда Нина Ивановна уже совсем окрепла и начала играть спектакли, к ней приехал старинный друг их дома, которого она-знала еще девочкой. Он привез ей печальную весть, что отец ее, генерал Макаров-Седой смертельно болен и просит ее приехать к нему со своим сыном проститься. Нина Ивановна в тот же день выехала к отцу, которого застала умирающим. Старик простил ей все и, умирая, оставил часть наследства ей и внуку Виктору. Из бедной актрисы она превратилась в обеспеченную женщину. Помня о помощи, которую ей оказали товарищи в несчастье, она часто помогала актерам и перевела большую сумму денег на приют для беспризорных детей.

Нина Ивановна больше замуж не выходила, посвятила себя целиком воспитанию сына, которого любила до самозабвения, и театру. С Гореловым ее связывала большая дружба и долгие годы совместной работы. Их дети росли вместе с малых лет.

Вот каких замечательных женщин знала русская провинциальная сцена.

Но вернемся к нашему повествованию.

Около Виктора в картинной позе сидит наш герой-любовник Орлов-Батурин. Красавец, как будто сошедший со старинного портрета, сердцеед, позер, он менял костюмы два-три раза в день.

Он пользовался огромным успехом у женщин, а был упоен собою. Это был актер, который часто играл на сцене, сам не понимая, что и кого он играет. Роли он учил назубок, голос имел «бархатный», да и пел очень недурно. Любил покутить, но в день спектакля берег себя. Готовился к спектаклю фанатично: боже сохрани, выпить вина или водки в день спектакля. Мало ел, чтобы было легче играть. Он говорил, что на голодный желудок играть легче, горячее. Успех имел огромный, особенно у женщин. В обыденной, повседневной жизни носил русскую поддевку очень дорогого тонкого сукна, русские лаковые сапоги, рубашку косоворотку, дворянскую фуражку с красным околышем. Он очень гордился своим дворянским происхождением, хотя дворяне его презирали и в дом к себе не пускали, — он ведь был актер! Суеверие его доходило до глупости, до смешного. Плевал через левое плечо, кружась на одной ноге на одном месте, перед выходом на сцену осенял себя троекратным широким крестом, никогда не садился на белую лошадь, когда ему нужно было ехать куда-нибудь. Увидит священника — три раза отплюнется и вернется, кошка перебежит дорогу — он не пойдет, вернется; женщину с пустыми ведрами задержит и молит ее подождать, пока он пройдет.

Однажды он был приглашен к каким-то высокопоставленным господам, что в то время редко случалось с актерами. Это произошло, очевидно, потому, что здесь была замешана женщина. Гость подъехал к парадному крыльцу господского дома. Моросил дождь, тротуары были грязные. Приглашенный расстегнул свой пальмерстон, так называлось в то время модное пальто, чтобы достать деньги для расплаты с извозчиком, в это время у него из бокового кармана выпала роль на тротуар и упала прямо в грязь. Не задумываясь ни секунды, он сел на роль: у актеров есть такая суеверная примета, если роль падает на пол или на землю, и если на нее не сесть, то ее провалишь. И он сел на роль, прямо в грязь. А когда встал, то был весь до того вымазан, что появиться в таком виде в обществе было, конечно, невозможно. Орлов-Батурин вынужден был сесть опять в пролетку и уехать домой. Но самым ужасным был конец. Из окна наблюдали дамы и хозяева, пригласившие его к себе. Увидев Орлова сидящим на тротуаре, они приняли его за пьяного и тут же заперли дом, и приказали слугам не впускать пьяного актера. А влюбленная в него дама написала ему письмо, полное презрения. Она возмущалась тем, что он смел среди белого дня пьяным подъехать к ее дому. Так пострадал наш герой-любовник.

На лекции Горелова он ходил скрепя сердце, так как в глубине души был уверен, что актерам наука не нужна.

Были здесь муж и жена Степик и Манюрочка — «неразлучки», как их называли. Обоим им в то время было 120 лет. По амплуа в прошлом она была водевильная субретка, а он водевильный простак. Годы прошли, они не заметили, как стали стариками. Это была умилительная пара. Супруги не расставались более чем на час-два и то, не выдержав этой «долгой» разлуки, искали друг друга.

Они очень внимательно слушали режиссера, но мне казалось, что ничего не понимали из лекции Горелова, хотя и старались понять.

Тут же был и суфлер Геннадий Фирсов, угрюмый, мрачный человек, Славился он тем, что подавал из суфлерской будки только первым персонажам. Молодежи он не подсказывал ни одного слова, какая бы роль ни была. Он зло и мрачно, вращая рачьими глазами, говорил молодым актерам: «Молод еще сидеть на суфлере, сосунок еще, чтобы тебе суфлер подавал. Роли надо учить, да-с, а не на суфлера надеяться». Актеры называли его суфлер-бог. Действительно, суфлер он был превосходный. Премьер, уходя на сцену во время спектакля, говорил ему: «Фирсов, играй сегодня хорошо!» Это значило — подавай сегодня хорошо. Железной дороги он не признавал. Кончался сезон, он брал свою котомку и отправлялся пешком в следующий городок со своей собачонкой Тузиком, с которой был неразлучен. Он брал его с собой даже в суфлерскую будку. Фирсов говорил совершенно серьезно: «Мой Тузик лучше всех знает, как актер или актриса играет: хорошо или плохо. Тузику я больше, чем кому-нибудь из рецензентов, верю, да-с. Разница та, что рецензент лается, а Тузик молчит».