Ахматова в моем зеркале - [18]

Повернулась, чтобы уйти, опасаясь, что поэтесса узнает меня, и со всех ног бросилась домой. Хотелось плакать, не знаю почему. Наверное, потому, что меня предали. Но в то же время я чувствовала облегчение: тон ее голоса не оставлял никаких сомнений, Анна сделала то, на что у меня недоставало сил. Теперь я знала, почему мне хотелось плакать. От радости. Анна не покинула меня. Все было как прежде.

Входя в дом, услышала ее голос. Она была там. В моем зеркале. Смотрела на меня с легкой иронией, но по-дружески, по-домашнему, без тени упрека.

«Я не знала, что вы можете быть такой жестокой, – сказала она. – А это “вы такой мещанин” было сказано так по-русски! Должно быть, на ваш образ мышления повлияло долгое пребывание в моей стране».

Я с изумлением посмотрела на нее.

«Что вы так смотрите на меня? – Анна подняла левую бровь. – Я устала вас ждать и вышла прогуляться. Вы были в парке, с мужчиной».

Вот что сказала Анна другой Анне или, точнее, другая Анна – Анне. И не имело никакого значения, что случилось на самом деле. Вечер закончился чудесным и безмятежным.

IV

Если бы не странная, надвинутая на глаза шляпа, возможно, я и не обратила бы на него никакого внимания. Вот уже несколько дней, как мужчина ошивался на тротуаре напротив, то изображая, что кого-то ждет, и все поглядывал на часы, то читая газету, то подпиливая ногти маленькой пилочкой. Не могло быть сомнений, что он следил за моей квартирой. Бояться, собственно, мне было нечего: ничем нелегальным я не занималась, никакого преступления не совершала. Но меня страшно раздражало, что я никак не могла рассмотреть его глаза. Анна давно не появлялась, но сейчас мне ее не так не хватало, как в начале нашего знакомства. Я чувствовала такую полноту после каждой нашей встречи, что как будто мы и не расставались вовсе, даже когда она проводила с Гумилевым медовый месяц в Париже или же находилась в Ташкенте в эвакуации. А может быть, ей не удавалось прийти ко мне, потому что санаторные врачи запретили ей передвигаться.

Однажды я не выдержала. Набросила пальто, спустилась вниз и подошла к мужчине. Серые глаза, несколько мутноватые, как у залежавшейся рыбы. Он улыбнулся.

«Мы знакомы?» – спросила я.

«Нет, вы нас не знаете, – незнакомец как будто выплевывал слова по одному. – Зато вы нам хорошо известны. Как известно и то, что вы много времени проводите в ее обществе. Про нас рассказывают разные басни, но мы действуем только в рамках законности. Потому вскоре вы получите уведомление явиться для дачи показаний в НКВД».

«Вы сказали “внутренних дел”? – изумилась я. – Но я – иностранка. Какие дела могут быть у меня с внутренними вашими?»

«Именно поэтому, госпожа, я и говорю о законности. Если бы вы были гражданкой нашей страны, мы бы придерживались другой, еще более законной процедуры», – он приложил руку к пиджаку, топорщащемуся там, где полагалось быть сердцу.

Когда почтальон принес заказное письмо, меня дома не было. Пришлось спустя два дня ехать на почту получать его: в случае неподчинения меня ждали юридические санкции.

Я едва успевала: точно во сне собрала чемоданчик и в назначенный день явилась по указанному адресу.

Зал ожидания – узкая, длинная комната неопределенного цвета, поскольку под облупившейся краской обнаруживались предыдущие цветовые слои. Напоминавшая скорее коридор. Пахло сыростью, потом и табаком. Сильнее всех ощущался запах человеческого страха, схожий с запахом застоявшейся воды в металлическом контейнере, стенки которого покрыла слизь и обжили личинки насекомых. В глубине коридора, куда было обращено большинство взглядов, – серая свежевыкрашенная дверь, еще пахнувшая масляной краской. Справа и слева на деревянных скамьях тесным рядком сидели мужчины, другие стояли, подпирая спинами стены и куря дешевые папиросы. Каждый постарался одеться как можно тщательнее, несмотря на общую бедность. Все как по команде смотрели на противоположную стену, избегая встречаться глазами. Некоторые мне показались знакомыми, хотя я и не могла припомнить, где мы встречались. Я была уверена, что все мы были товарищами по несчастью, каждый – со своей головной болью, не располагающей к пустым разговорам.

Кто-то из мужчин поднялся, чтобы уступить мне место. Я отказалась.

Подошла и моя очередь. За письменным столом, под портретом отца народов, сидел худой лысый человек, перед ним лежало досье с фотографиями. Рядом – металлическая коробка с леденцами. «Берите, не стесняйтесь, – обратился он ко мне. – Видите ли, здесь не курят». И кивнул, приглашая присесть. Молча придвинул ко мне фотографии: везде Ахматова. На меня произвела впечатление одна из них: Анна с распущенными волосами, небрежно одетая, безмятежно лежит на бархатном диване.

«Я вас не утомлю, – обратился он ко мне со скучающим видом. – Ваша подруга Анна Ахматова обвиняется в неподобающем поведении, попытках идеологической дезорганизации общества и реакционном мракобесии, в связи с чем причисляется к врагам народа. Сам ее супруг сознался в том, что вместе с ней и некоторыми другими планировали подрывные действия. Такого рода личности препятствуют рождению человека нового типа, о котором мечтает революция. Нам известно, что она общается с вами, гражданкой западной страны, что еще больше отягощает ее положение. Нет сомнений, что вам известны, по крайней мере, ее любовные грешки. У нас есть информация, что она предала даже вас, свою ближайшую подругу, завязав любовную интрижку с вашим любовником. Ваша личная жизнь нас не касается, поскольку вы гражданка другой страны. Но если вы засвидетельствуете ее неподобающее поведение в личных отношениях, то весьма нам поможете. О ее поэзии я вас не спрашиваю. Для этого у нас в стране есть специалисты, уже пришедшие к выводу, что это мусор, отзвук узкомыслящей западной литературы, ничем не питающий нашу мечту о светлом мире и доводящий молодежь до депрессии и пессимизма. Мы запретим ее стихи. Сумасшедшая баба! Как по-вашему, она обыкновенная проститутка?»