Ахматова в моем зеркале - [16]

Огонь в зеркале утих. Я различала только тлеющие угли, тоже красного цвета, но уже какого-то выцветшего, бледного. А вокруг – пепел и головешки, черное уже довлело над красным, разъедало его, вытесняло. Наши жизни, такие разные, угасали одна за другой.

Анна вздохнула. Картины осыпались пеплом…

Я все старалась понять, почему Маяковский был так критически настроен ко мне, хотя все эти споры, вся эта полемика того времени достаточно утомили меня… Не понимала я и своих читателей. Наверное, это случается со всеми поэтами, вам это хорошо известно. Читатели – наше зеркало… Помню вечер, посвященный петербургским поэтам, устроенный сразу же после революции. Коллеги, члены нашего цеха, Гумилев, Александр Блок и многие другие… Зал был переполнен, стояли даже в коридорах. Мы должны были читать свои стихи. Подошла моя очередь, я прочла несколько своих стихотворений. Не спрашивайте, какие именно, не помню. Зал долго сотрясался от аплодисментов и восхищенных возгласов. Я растерянно кланялась со сцены, спрашивая себя, перед кем я раскланиваюсь и кому и почему рукоплещут люди в зале. Что именно они увидели во мне? Нечто, что продолжает существовать, несмотря на перемены? Нечто, что решило измениться, чтобы отвечать нуждам новой эпохи и теперь славит революцию? Они понимают меня каждый по-своему, независимо от того, что вложила я в своих стихи? Выискивают какой-то подтекст там, где его нет? Я спустилась со сцены как потерянная. Друзья обнимали меня, целовали, поздравляли. Но я не понимала и их энтузиазма. Только Гумилев, сжимая меня в объятиях, прошептал на ухо: «Не надо! Ты же знаешь, что ты одна. Никто тебя не знает, даже ты сама. И я тоже…» Потом посмотрел мне в глаза и игриво улыбнулся: «Признайся, сколько раз ты смотрела в зеркало и никого там не видела? Я – часто». У меня как будто гора с плеч упала. Я погладила его по щеке, улыбнулась: «Хочешь, будешь моим зеркалом, а я – твоим?» – «Да, – ответил он. – Я – твое зеркало, посмотрим, кто из нас разобьется первым». Первым разбился он. Точнее – его разбили, на рассвете 6 августа 1921 года.

Зеркало напротив меня сделалось черным. Погасли и последние искры. Пурпурная фигура Анны растаяла за какими-то кровавыми, зловещими и угрожающими словами, витавшими в комнате.

Привольем пахнет дикий мед,

Пыль – солнечным лучом,

Фиалкою – девичий рот,

А золото – ничем.

Водою пахнет резеда,

И яблоком – любовь.

Но мы узнали навсегда,

Что кровью пахнет только кровь…

И напрасно наместник Рима

Мыл руки пред всем народом

Под зловещие крики черни;

И шотландская королева

Напрасно с узких ладоней

Стирала красные брызги

В душном мраке царского дома…

1934 г., Ленинград

Помните, как вы, Анна бродили, точнее – мы вместе бродили. Вы – по мокрому, холодному тротуару вдоль Фонтанки, а я – по треснутым мраморным плитам своего пригорода. Внутри – пустота, которую тщетно пытались заполнить происходящие вокруг события. Несмотря на разделяющее нас расстояние, мы молча шли рядом, как две подруги.

Вы – в своих перчатках, надев «на правую руку перчатку с левой руки», а я – держа в руках мобильный телефон.

Я заметила роющегося в мусорном баке человека. Вы же только что прошли мимо холмика мусора, мгновенное выросшего, когда кто-то сбросил пустые консервы с балкона третьего этажа дома слева. Испугавшись стука, вы подняли глаза кверху. На балконе никого не было. Вы задумались о том, куда выбрасывают пустые консервные банки заключенные. Два дня назад, после многочасового ожидания в очереди, вы передали дежурному посылочку для сына с полбуханкой хлеба и добытыми с таким трудом тремя банками тушенки.

Все времена трагические. Не сравнивая разные условия, в которых каждый из нас оказывается, я не могу не отметить отчаяние, переживаемое чувствительными душами, когда судьба назначает им удел бессильного наблюдателя. Вы пытались осмыслить революцию, что причиняло вам боль. Ждали, сами не зная чего, но ждали, хотя происходящие события убеждали, что ждать нечего. Возможно, вы распределили их внутри себя таким образом, что оставалось место и для надежды. Но с надеждой или без, боль оставалась прежней.

Вот и я стараюсь поместить в себе мир таким образом, чтобы осталось место для надежды. Хотя и знаю, какая она лгунья. Время от времени я пыталась вести дневник. И каждый раз не получалось. Уже через несколько дней я рвала страницы и выбрасывала их в мусорный бак. Потому что понимала, что в дневнике я описывала не правду мира, а то, как я осмысливаю его, чтобы объяснить и выдержать. Голоса, звуки, запахи, люди изображались так, как мне хотелось, как они преломлялись в моем мозгу. Но стоило подуть ветру действительности, как они рассеивались.

Я не видела смысла в классификации и перечислении событий, потому как не знала, что произошло в действительности, а что – внутри меня. Ах, как бы мне хотелось, чтобы мой иллюзорный мир где-то пересекся с вашим! Конечно же, я не имею в виду ваши стихи и мои скромные писательские потуги, а наши внутренние миры, призрачные и тем не менее с неменьшей силой, чем реальные, определяющие нашу судьбу. Слова, чувства, ожидания, устремления, цели, мечты, опровержения, упрямство, энтузиазм, умолчания, короче говоря, весь этот внутренний хаос… Пусть подует иной ветер, закружит высоко песчинки наших миров, соединит мое облако пыли с вашим. Где-нибудь, не важно. В тяжело нависающем петербургском небе, если вам так хочется, или в высоком и легком афинском, упрямо продолжающем голубеть, несмотря на мою тоску.