Ахматова в моем зеркале - [14]

Затем – Цветаева. Всем своим возлюбленным он посвящал стихи. Но я думаю, что в глубине души Осип боялся женщин, которых – и меня в том числе – считал нежнейшими созданиями, от которых можно ждать только неприятностей и горечи. Влюбленности Осипа рождали чудесную поэзию. В 1924-м он познакомил меня со своей молодой женой, Надей. Мы сразу же подружились. И подругами остались. Осип очень любил Надю».

«Разве не вам он посвятил своего “Черного ангела”?»

«Так говорят. Это одни из самых его ранних стихов. Мне он их никогда не декламировал. К тому же они и не были изданы. Как признавался сам Осип Эмильевич, в то время он не умел писать стихи о женщинах, они были еще слабыми и сумбурными. Я думаю, что появление на снегу черного ангела – результат его бесед в Шилейко обо мне: ведь Шилейко как-то так меня описывал… Черный ангел был его первой поэтической попыткой, и только так можно объяснить родство его стихов с моими. Вы помните эти стихи?»

Она не стала ждать моего ответа и принялась декламировать сама. Правильнее сказать, принялась их «пережевывать», как будто читала газетную статью.

Черных ангелов крылья остры,

Скоро будет последний суд,

И малиновые костры,

Словно розы, в снегу цветут.

«Думаю, он не любил Маяковского».

«Да, они были слишком разными. Расскажу вам один случай. В десятых годах мы часто собирались в “Бродячей собаке”. Однажды кафе было особенно переполнено, завсегдатаи шумно ужинали, среди них – Маяковский, Мандельштам и я. Вдруг Маяковскому пришло в голову вскочить и начать декламировать свои стихи, и его трубный бас смешался со звуками застолья. Мандельштам не выдержал, подошел к нему и строго произнес: “Маяковский, перестаньте читать стихи! Вы не румынский оркестр!” Мне стало неловко, наверное, и остальным. Маяковский, известный своими остроумными атаками, не нашелся что ответить… Да, Мандельштам был особенным, ни на кого не похожим. Его арестовали весной 1934 года. Ранним утром. Он написал эпиграмму на Сталина. Я так разволновалась, что у меня рука не поднялась заполнить анкету для проходившего в то время Первого съезда писателей, на котором, кстати, даже не упомянули его имени… Когда-то Мандельштама спросили, что означает слово “акмеизм”, и он ответил: “Акмеизм – это тоска по мировой культуре”…

Это был его первый арест. В ту ночь я была вместе с ними. В квартиру вошли пятеро – три агента и два свидетеля, как и полагалось по закону. С ордером на арест. Когда они ушли, уводя Осипа, мы остались вдвоем с Надей. Мы не знали, за что его арестовали, хотя особого значения это не имело. Стихотворение о Сталине им тогда найти не удалось. Вскоре пришел и мой сын Лев, и мы в испуге прогнали его. Агенты вернулись, чтобы закончить обыск, и вновь не смогли найти то, что искали. Чуть позже мы узнали, что стихи уже были в руках следователя. Три года провел Мандельштам в ссылке. Ненадолго его отпустили, в затем арестовали снова, в 1938 году. Умер он во Владивостоке, в пересыльном лагере. Тогда я начала писать свой “Реквием”. В последний раз я видела его осенью 37-го года. Мандельштам был в плохом состоянии, дышал с трудом. Надя оставалась с ним до конца. Они приехали в Ленинград, и им негде было жить. Последовал новый арест. О его смерти я узнала из письма их соседки по московской квартире. Это был настоящий кошмар…

Все эти годы преследуемые Мандельштам и Надя мыкались по разным углам. Их укрывали друзья, рискуя жизнью, чтобы спасти “ужасных террористов”. Они делили с гостями свою нехитрую пищу, зачастую – пустую пшенную или гречневую кашу, беседуя с ним всю ночь напролет, до самого утра. После смерти Мандельштама по друзьям скиталась Надя.

Это было время, когда любой следователь, любой начальник ЖЭКа, любой сосед могли превратиться с маленьких диктаторов. А любой человек мог легко сделаться их жертвой. И дело было не только в вожде: жажда выжить любой ценой и власть отравляли природу. Целое поколение вело себя так, будто ненавидело свободу. Будто жаждало насилия и авторитаризма. Поэзия сделалась опасным врагом народа. Но поэзию невозможно было уничтожить, зато можно было уничтожить поэта…

Осип кричал, шутил, нарушал все правила. Никак не мог сдержаться. До последнего часа не уставал изумляться тому, что происходило вокруг.

Для меня Осип был не только великим поэтом, таковым его признали позже, но и великим человеком. Самым близким мне человеком. Несмотря ни на что, я продолжала жить. Наверное, судьба подшутила надо мной, позволив вкусить позднюю славу, когда никого из моих друзей уже не было в живых».

Немногие поэты подарили нам чудо поэзии, сумели превратить события в стихи и заслужили бессмертие. Нет ничего удивительного в том, что отчаянный голос Ахматовой пришелся некстати в эпоху, которая намеревалась изменить мир. К людям относились по простому принципу: или с нами, или с врагами. Но разве не в этом заключается трагедия всех эпох, которые воспринимают только белое и черное и отказываются признать существование даже серого цвета?

Большую часть жизни мы растратили на застолья, от которых с души воротило, позволили чужой судьбе управлять нами. Сердце всегда брало верх над логикой. Как же, казалось бы, такая динамичная женщина, такая яркая личность могла оказаться настолько слабой, что позволяла судьбе неизменно погружать себя в пучину печали? Но ее выносливость, ее неизбывная боль, ее размышления о жизни, именно они-то и очаровали меня. Травмированная часть моей души будто соединилась с ее, раненой.