Ахматова в моем зеркале - [13]

Лицо Анны потемнело. Взгляд стал беспокойным.

«Вы пугаете меня! Неужели мой город стал таким? Моя страна?»

«Мне очень жаль, но такое впечатление у меня создалось. Город был хорошо освещен, особенно телевизионная башня».

«Меня всегда пугали башни. С детства я не дружила с технологией, боялась машин, даже лифтов. Мне казалось, чем больше росли скорости самолетов, тем беднее становились человеческие отношения, а вместе с ними и поэзия. Понятия расставания, радости встреч и любых других подобных человеческих историй должны были неизбежно исчезнуть».

Ирина терпеливо ждала меня на садовой скамейке.

«Все в порядке? А то я уже начала волноваться и собиралась пойти вас искать».

Я не ответила. Мы вышли со двора, и громадный город немедленно поглотил нас. Равнодушная к человеческим судьбам, катила свои воды Нева.

«У меня для вас подарок, – сказала Ирина и достала из сумки желтый конверт. Там лежала фотография. – Это единственная семейная фотография Анны с Николаем Гумилевым и их маленьким сыном Львом, снятая в Царском Селе в апреле 1915 года».

Я поднесла фотографию к глазам. Несмотря на напряженные лица и строгие позы, в глазах всех троих сквозила печаль. Как будто они смотрели не в объектив, а вдаль, в свое мрачное будущее.

Кто-то склонился над моим плечом и рассматривал фотографию. Может быть, даже забрал ее, чтобы рассмотреть получше.

Мне очень недоставало моего мальчика. И сейчас недостает, и всегда будет недоставать. Я не была матерью, о которой он мечтал, которой был достоин. Уверена, что вы понимаете, о чем я говорю.

Я перевернула фотографию: на обороте Ирина написала стихотворение. Я тихо прочла:

Из тюремных ворот,

Из заохтенских болот,

Путем нехоженым,

Лугом некошеным,

Сквозь ночной кордон,

Под пасхальный звон,

Незваный,

Несуженый, —

Приди ко мне ужинать.

«Она написала это в 1936 году, – сказала Ирина, и глаза ее смеялись. – Вы представляете? Нет, только представьте, какими запасами душевных сил надо было обладать, чтобы писать любовные строки на пике сталинских репрессий… И как сильны эти два прилагательных “незваный”, “несуженый”».

«Не обращайте внимания, – прошептала мне на ухо Анна. – Даже о Поэме понаписано столько такого, чего в ней и не было заложено. Берут каждый стих и разбирают его на свой лад… Каждый открывает в нем свое… Ну а по мне, эти строки похожи на стихи человека, просидевшего двадцать лет в тюрьме. Если бы их написал кто-то другой, может, я и не стала бы их читать».

Я молча улыбнулась ей. Ирина была еще слишком молода и во всем угадывала любовь. Я же прочитала здесь совсем иное: молитву, душераздирающий призыв к сыну прийти к ней в снах пусть даже из далекой ссылки. Наверное, я тоже ошибалась. Поэма эта о смерти. О безнадежности любви.

Так или иначе, читатели всегда прочитывают между строками то, что хотят прочесть… У поэта же – особая, тайная связь с написанными строфами, а иногда он помнит и звуки, которые слышал, когда их писал, или шумы, мешающие ему творить. И зачастую понятое читателем совсем не совпадает с замыслом поэта.

Сама Ахматова сказала, что в поэзии Пушкина ей слышались водопады Царского Села. Звуки настоящей воды. Только одному поэту известно, откуда взялись его стихи.

III

Зеркала – таинственные предметы. Древние греки верили, что если женщина в дни менструаций будет долго неподвижно стоять перед зеркалом, то она ясно увидит, как покраснеет нижняя часть ее отражающегося живота. Наверное, кровоточило все тело Анны, так как зачастую я видела в зеркале женщину почти в багряных тонах. Я даже хотела спросить, как она сама себя ощущает, но Анну, похоже, ничуть не смущали странные цвета, и я передумала спрашивать. Анна опередила меня.

«Дорогая моя, другая Анна, – однажды вечером обратилась она ко мне, – иногда вы кажетесь мне совершенно красной. От макушки до пят. Странно красной, цвета запекшейся крови. Может быть, это из-за разделяющего нас стекла, но в прошлом я встречала людей такого цвета. Людей, которых я любила, обнимала, спала с ними».

Я посмотрела на свои руки. Ничего необычного. Зато руки Анны в зеркале кровоточили, а лицо пламенело.

«Кого вы имеете в виду?» – спросила я, пытаясь выровнять голос.

«Моего загадочного Осипа Эмильевича, конечно! Драгоценного друга, самого лучше собеседника. Осип как никто умел слушать. Как же мы смеялись! Иногда он был слишком строг и несправедлив к поэтам, гневался на их отношение к поэзии. Ему надоело их читать и размышлять над написанным теми, кто не прочел ни строчки его собственных стихов. Это очень огорчало Осипа, как огорчали и читатели. Он считал, что его читают совсем не те, кто должен бы. Он курил и стряхивал папиросу над плечом, отчего на его пиджаке вырастал целый холмик пепла». «Вы любили Осипа Эмильевича?»

Пламя в зеркале заполыхало сильнее. Казалось, за стеклом горел целый мир.

«Мы очень крепко дружили. Когда встречались, без конца смеялись и подтрунивали друг над другом. Когда я пытаюсь вызвать в памяти счастливые минуты жизни, то неизменно вспоминаю Осю.

“Быть может, прежде губ уже родился шепот

И в бездревесности кружилися листы…”[3]

Мы были неразлучны. Это была настоящая любовь, но не в ее плотской ипостаси. Мои чувства к нему были гораздо глубже и сильнее, может быть, именно поэтому он остается во мне таким красным. Этот человек для меня – воплощение чистейшей мечты. Мы очень часто встречались, беседовали, Осип приезжал в Царское Село навестить меня. Когда он влюблялся – а это случалось довольно часто, – то первой мне доверял свои секреты. Первой любовью Осипа была красавица художница, не помню ее имени.