Ахматова в моем зеркале - [11]

Другая Анна: Помнится, вы сказали, что культура женщины определяется количеством ее любовников?

Анна: Да, я это сказала. И верила в это… Знаете, когда жизнь слишком горька, отчаянно ищешь что-то, чтобы ее подсластить, пусть это только иллюзия. Наверное, поэтому государство вместе с кониной, пшеном, жирозаменителями и табаком давало иногда по карточкам и плитку шоколада. Мы шутили, что шоколад – это секс, которым с нами занималось государство. Что ж, власти пытались подсластить горький вкус нового быта. У них это плохо получалось. Как, впрочем, и моим любовям не удавалось подсластить мою горечь.

Другая Анна: Вы говорите, что Пунин был «мужчиной вашей жизни». Это правда?

Анна: Если судить по времени, проведенному с ним, наверное, правда. Мы встретились в поезде в Царское Село. Стоит вспомнить, как он описал меня после этой встречи: странная женщина, таинственная, тонкая и смертельно бледная, с беспокойными и полными ожидания серыми глазами, тонкими, красивыми руками, с голосом, вызывающим одновременно восхищение, недоумение и страх. Умная, прекрасная, но и страшная позерка.

Другая Анна: А вы? Что почувствовали вы?

Анна: Меня он очаровал, и все… Но мне хватило и этого…

Иногда Анна появлялась в моем зеркале, когда я была не готова к встречам. Меня так сильно терзала моя боль, что даже крупица чужой добила бы меня. Тем более если эта боль была болью Анны. Не знаю, почему все свойственное ей я считала и своим. И речь вовсе не шла об отождествлении, ни тем более о попытке присвоить чужой жизненный опыт. Слишком много было и своего.

Я избегала появляться перед зеркалом. Обходила его стороной. С остервенением перемывала посуду, драила балконы, переставляла книги на полках книжного шкафа. Но я ее слышала. Анна была там, за зеркальным стеклом. Чужое прошлое претендовало на место в моем настоящем.

Однажды я даже попыталась перекрыть ее голос шумом пылесоса. Все напрасно. Час спустя, убедившись, что Анну утомило мое странное поведение, я встала перед зеркалом, отражающим только меня, и задумалась: о чем же она говорила? И тогда ее слова ясно прозвучали в моем мозгу, как будто физическое присутствие Анны было вовсе не обязательно. Как будто слова сами рождались, а ее образ был не более чем своеобразной декорацией. Ну а я сама – не чем иным, как выбранной наугад трибуной, с которой она могла быть снова услышанной.

В этот раз Анна заговорила со мной о своем любимом городе. Ее лицо смягчилось, освещенное далеким светом.

Самые яркие нарисованные ею картины были связаны с ностальгическими воспоминаниями о Петербурге, Петербурге Достоевского. Захватывающие картины, и я понимала, что мне следует только слушать, не произнося ни слова. Я молча шла за ней, почти не касаясь земли, чтобы не спугнуть звуки прошлого, пытаясь распознать в прохожих фигуры известных мне литературных героев. Некоторых мне удалось встретить. Я прислушивалась к шумам, впитывала запахи и, точно опытный реставратор, обнаруживала сюжеты, скрытые под многочисленными слоями других сюжетов. Прошла мимо куда-то спешившего Гумилева и улыбнулась о чем-то грустившему Мандельштаму. Анну я догнала на Троицком мосту, где она просила прохожих поделиться спичками, чтобы закурить. У первого прохожего спичек не оказалось, но второй понимающе улыбнулся и дал ей прикурить. Одета она была как попало: видно, только что проснулась. Мне так и хотелось поправить ей сбившуюся на лоб челку. Анна улыбнулась мне и с наслаждением затянулась папиросой.

Любимый город был не похож на себя. Мой Петербург был Петербургом Достоевского, с бричками, стаями голубей, стыдливых девиц, прячущих лица за зонтиками… Исчезли невские лодочники, сняты красочные вывески магазинов, скрывающие фасады зданий, исчезли все знакомые звуки.

Не было больше окрашенных в красный, бордовый или розовый цвет зданий. Утопающие в зеленых палисадниках деревянные домики пошли в 1919 году на дрова. Только некоторые двухэтажные усадьбы работы известных зодчих удостоились ремонта или реставрации.

Отныне в квартирах жило по нескольку семей. Парадные вестибюли с зеркалами и коврами превратились в коммунальные помещения, запасные выходы стали парадными. Исчезли ароматы женских духов, мужских сигар и жареного кофе. Все пахло дешевой едой. И куда ни глянь – кошки.

Повсюду царил серый цвет, меланхолически спаривающийся с ледяными парами сумерек.

Но самое страшное – исчезли звуки.

«Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» – вопрошал мой друг Александр Блок.

Первыми приходящими мне на ум забытыми звуками был стук сбрасываемых в подвал сырых дров. Нежные, ностальгические мелодии шарманок. Звон колокольчика на воротах и скользящих по снегу саней, особенно мелодичный при спуске. Звон колоколов дальней звонницы, покрываемый городским шумом. И неожиданно – далекий барабанный бой. Крики возниц, скрип телег…

Все эти звуки и были настоящими поэтами. Это они творили мои стихи. Сначала строки проявлялись внутри меня. Когда я возвращалась домой, стихи были уже написаны. Утомленные кружением в моей голове, они устало укладывались на бумагу. Потом я шла в кухню, держа бумагу и спички. А потом – ничего, кроме воспоминаний и пепла. В этом городе нет уголка, где великие духом не гуляли бы, не встречались и не отчаивались.