Агнесса - [27]

А она обрадовалась, тотчас пришла — и ни слова о происшествии… Но на Миронова больше не заглядывалась.

Так я за него боролась, чтобы мне одной-единственной царить в его жизни.

4.

Когда мы жили в Алма-Ате, не только в Казахстане вымирали сперва раскулаченные, потом казахи, но и на Украине был голод. Про это я, конечно, не знала, потому что у нас было все. Я узнала только от Лены. Я написала ей письмо: что тебе прислать? Я могу выслать шелк, чулки, платья… А она мне отвечает по-русски, то-се, а среди письма фраза по-гречески (отец научил нас читать и писать): «Одежды не присылай, пришли лучше еды». Но, знаете, сытый голодного не разумеет, и я не придала значения, говорю маме небрежно: «Ты там собери что надо…» Мама была простая женщина, но жизнь она хорошо понимала, а тут еще кто-то с Украины приехал. «Да что вы, — говорит, — там настоящий голод!» И как раз какие-то сотрудники туда ехали поездом. Мы и послали срочно, что под руку тогда подвернулось, — мешок муки, пшена, картошку…

Лена потом рассказывала: «Я все отдавала Боре (сыну), все, что по карточкам получала, а сама доходила… А на улицах и в парадных валялись трупы, я все думала — вот и я так лягу скоро… И вдруг перед домом останавливается машина, а с нее военный сбрасывает мешки. Звонит ко мне, застенчиво улыбается:

— Это вам… кажется, от сестры.

Я глазам своим не верю. Раскрыла — пшено! Я, конечно, ему отсыпала немного… и скорее-скорее варить кашу. Насыпала пшена в кастрюлю, налила воды, варю, а сама дождаться не могу, пока сварится, так и глотаю сырое…»

Осенью я уехала из санатория в Алма-Ату на неделю раньше Миронова, чтобы заскочить к своим в Ростов. В сочинском санатории на восемь дней мне упаковали сухим пайком коробки продуктов — жареную курицу, копченую рыбу, пироги, пирожки, пирожные, фрукты и прочие яства, даже была зеленая ветка с мандаринами и большой букет хризантем.

И вот я приезжаю в Ростов и вваливаюсь к своим с большим букетом хризантем и коробками. Мои обомлели. Помню, меня особенно удивил Боря, тогда еще совсем маленький мальчик. Без радости, без улыбки, серьезно, ни слова не говоря, он только ел, ел все подряд, что я привезла.

Лена плакала: «Ты нас спасла, Ага!»

Они жили только нашими посылками.

Когда мы приехали в Днепропетровск, голод еще свирепствовал. Осенью мы с Мироновым по-прежнему ездили в Сочи, Гагры или Хосту в санатории, а на лето Миронов возил нас в Бердянск, там была служебная дача.

Нам три раза в день приносили еду из специального санатория. Приносил милиционер. А в обед на третье, бывало, целую мороженицу с мороженым.

Женщина, которая нас там обслуживала, однажды спросила:

— Можно мне брать остатки после обеда? У меня трое детей…

— Конечно! — воскликнула мама.

Через день эта женщина спросила опять:

— Можно мне привести своих детей играть с вашими?

И привела троих — мальчика и двух девочек. Дети были такие худые, что мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета. Рядом с нашим растолстевшим Борей он казался обликом смерти. Кто-то сфотографировал их рядом. Я сказала:

— Помните, была прежде реклама: покупайте рисовую муку, а на ней худой — до того, как стал есть рисовую муку, и толстенный — после муки. Вот это фото и есть такая реклама. Вася — до муки, Боря — после.

А затем женщина эта, наша прислуга, видя, что мы их жалеем, привела еще свою четырнадцатилетнюю племянницу (ее привезли из Харькова, ветром ее шатало от слабости).

Набралось нас девять человек (с Борей и Левой). В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода…

Помните, я говорила вам, что женщина гораздо выносливее мужчины? Это я наблюдала не только в лагере.

Тогда на Украине я стала учиться в мединституте. Я была старше других студентов, мне стукнуло уже тридцать. Но студенты относились ко мне хорошо, делились конспектами (я часто пропускала занятия), опекали… Потащили они меня и в анатомичку… Я все отказывалась, откладывала, но на первом курсе это ведь обязательно. На анатомичке — надпись по-украински: «ТРУПНА». Это были два подвальных помещения. Стеллажи все завалены трупами мужчин, точнее скажу — скелетами, обтянутыми кожей, — трупы эти даже вроде бы и не разлагались из-за худобы; на полу мальчики крест-накрест друг на друге, у всех номера написаны анилиновым карандашом. Патологоанатом говорит служителю:

— Дайте нам труп женщины.

А тот руками развел:

— Та нэма ж ни одной бабы, уси чоловики!

Похожее было в лагере в Долинке. Там зимой в больших холодных сенях больницы лежали до весны голые замерзшие трупы, и их все прибывало, они сползали на дверь, и уже приходилось ее надавливать, чтобы войти… Но там мы на это не реагировали — это просто был наш быт. И днепропетровскую анатомичку я даже не вспоминала.

Когда мне было особенно тяжело, я вспоминала другое. Я уводила себя мысленно в мой прежний мир, стараясь вообразить себе, что мы опять вместе с Сережей, что мы на юге в том раю, который создавали для нас специальные цековские санатории. Помните, как у Некрасова: «Да, это юг! да, это юг! (поет ей добрый сон). Опять с тобою милый друг, опять свободен он!..»