Я познакомилась с Агнессой Ивановной Мироновой в 1960 году у своих друзей. Это была женщина лет сорока (так мне в первый момент показалось, но вскоре выяснилось, что она много старше), еще очень красивая. Прекрасные черты лица, живые зеленовато-карие глаза какого-то удивительного сияющего оттенка, прическа из крупно вьющихся каштановых волос венцом вокруг головы, большое декольте (хотя была уже осень), безупречно гладкая стройная шея. Платье было светлое, летнее, идеально пригнанное по фигуре, подчеркивающее большой крутой бюст. Было видно, что она следит за своей еще очень хорошей фигурой.
За ужином она стала рассказывать об этапе, которым пересылали ее из Москвы в Караганду. Она рассказывала ярко, красочно, темпераментно, с интонациями действующих лиц, все мелочи в ее рассказе вставали, как живые. Талант рассказчицы и сама рассказчица произвели на меня огромное впечатление.
Мы вышли вместе, нам было по дороге. Я стала ее расспрашивать.
Агнесса не принадлежала к тем реабилитированным, которые словно стеной закрывают пережитое от чужих глаз, не хотят говорить о нем, обрезают всякие воспоминания. Она ничего не хотела вычеркивать, ничего не хотела забывать, наоборот — она рассказывала охотно, с огоньком, ни в чем не таясь, а с людьми несведущими чувствовала ответственность — дать им узнать правду. Больше того — тут она становилась страстной пропагандисткой этой правды, которую люди не знают по неинформированности или не хотят знать.
В тот первый вечер мы, прощаясь, условились, что в ближайшее время она придет ко мне. И она пришла и принесла мне прекрасные письма из лагеря Михаила Давыдовича Короля и стихи тогда уже умершей Сони Солуняновой. А затем я стала приходить к ней. Так возникла наша дружба.
Мы дружили до самой ее смерти, больше двадцати лет…
Я любила приходить к ней. Я побуждала ее к рассказам, а ей рассказывать было нужно, это теперь была ее жизнь.
Оговорюсь — я не точна. Она жила не только прошлым. Активная и энергичная натура, она деятельно жила настоящим, жизнью своих близких и друзей и собственной духовной жизнью.
Но вернусь к рассказам. Предложить ей записывать их я не решилась. Я боялась не того, что она не согласится, а того, что, узнав, что слова ее запечатлеваются, она цензуровала бы себя, рассказывая, подбирала бы, что сказать, а что нет, и естественный рассказ превратился бы в надуманный и мертвый.
Приходя от Агнессы домой, я записывала, что удалось запомнить. Были и пропуски в памяти. Тем не менее что-то осталось. И на основании этих вех, дополнив их рассказами близких Агнессы и собственными воспоминаниями о ее рассказах, я и попыталась написать о ней то, что удалось сохранить. Увы! Это только схема, только краткий смысл, только скелет ее рассказов. Живые интонации, яркие подробности, эмоциональная окраска ситуаций — все это потеряно…
У Агнессы была исключительная память. А зрительная — просто феноменальная. Пятьдесят лет спустя она могла подробно назвать, кто во что был одет и какого цвета что было. Цвета и оттенки она помнила удивительно. Все это ускользает из моего изложения, и не только потому, что самой мне многое не запомнилось, но и умышленно, иначе описание туалетов заняло бы слишком много места.
Ускользнут и многие имена. Это жаль. Я вовремя не переспросила Агнессу и не записала их точно.
Никогда не забуду влюбленного в нее молодого телохранителя Миронова. Помню, мы уходили из гостей, она надела беличью шубку, но надо было еще надеть боты. Она села на стул, а он ей надевал. Даже нам, детям, было ясно, как он в нее влюблен.
… Вот уже сейчас недавно она со мной поспорила, что сумеет поддержать разговор на любую тему. Ну, думаю, о чем бы таком заговорить? И придумал: о лошадях, вот тут она и проиграет! Но она тотчас стала рассказывать об английской принцессе, которая здесь у нас получила приз за верховую езду. Правда, потом призналась: «Ну, в этом ты понимаешь больше меня!»
Меня старшие девушки часто выбирали в наперсницы. Идешь с кем-нибудь и только и слышишь о победах спутницы — и тот в нее влюблен, и этот… От Агнессы я никогда не слышала, что кто-то в нее влюблен. Она никогда не роняла себя до таких рассказов, но, идя с ней, я только и ловила безмолвные восхищенные взгляды. А она ни на кого не смотрела. А как она шла! Высоко подняв голову, уже тогда, у девушки, у нее была эта осанка. Ни на кого не глядя, ничьих взглядов не перехватывая, она шла своим путем, зная, как она действует на людей, но даже как будто не придавая этому значения. Реалисты про нее сочинили песенку: «Аргиропуло Агнесса нос дерет, как баронесса».
