Африка африканеров - [69]

Как здесь все непохоже: длинные американские автомобили выстроились вдоль грязной дороги перед кокетливым домиком родителей невесты. «Парламентарии из Транскея», — говорит Мэри. Толпа гостей напоминает негритянскую буржуазию Соединенных Штатов. Женщины с напудренными щеками, с распрямленными волосами, девочки в платьях из органди, мужчины в смокингах. Съехались все африканские врачи, адвокаты и коммерсанты Наталя. Меня встречают с гораздо меньшей непосредственностью, чем крестьяне на холме. По словам жениха, я «осчастливила» их своим визитом. Танцуют здесь под звуки проигрывателя американские слоу.

А напротив — только дорогу перейти — маленький домик Лутули, которому не разрешили присутствовать на свадьбе дочери соседей. На окне стоят голубые гортензии. До вождя, должно быть, доносятся звуки музыки, шум разговоров.

Мэри шепчет, что попробует зайти к нему и спросить, нельзя ли мне прийти. Я слежу за ней глазами и вижу, как африканец, притворявшийся, будто присел отдохнуть на обочине дороги, встает и подходит поближе к двери дома Лутули. Конечно, доносчик, сегодня же, наверное, сообщит в полицию, что Мэри, оставив меня, ходила зачем-то к вождю.

Вернувшись, моя приятельница сказала, что Лутули назначил нам свидание на завтра, рано утром ему разрешается выходить в поле.

Собираясь на это свидание, я задавалась вопросом, о чем думает сегодня тот, кого вслед за Ганди называли «апостолом ненасильственного сопротивления»? По утверждению одного из моих друзей, которому удалось встретиться с Лутули несколько месяцев назад, он (Лутули) уже не верит в возможность мирного пути, теперь он знает: нет другого выхода, кроме вооруженной борьбы.

Когда на следующий день мы встретились с Мэри на шоссе, она рассказала, что санитарка, которая ухаживает за Лутули, приходила к ней ночью и сообщила, что вечером у него был сердечный приступ, поэтому нам не удастся поговорить с ним по-настоящему.

Вскоре я увидела его, он шел, не торопясь, опираясь на палку, за ним, на некотором расстоянии шли несколько африканцев. На вид ему никак не дашь шестидесяти восьми лет, выглядит он величественно (верно, и этим тоже в какой-то степени объясняется его безусловное влияние на окружающих). Завидев нас, он останавливается, снимает шляпу и приветствует нас на английском языке. Его темное лицо, чуть тронутое морщинами, дышит добротой. В насмешливом взгляде вспыхивают веселые искорки, когда он обращается к нам:

— Простите, я не имею права говорить с вами. Нас трое, а это уже «gathering»[67]. И, сложив свои маленькие крепкие руки, продолжает: — Спасибо, что пришли ко мне. Я знаю, прогрессивные люди других стран понимают страдания моего народа и страдают вместе с нами. Мне доводилось бывать в Европе и Соединенных Штатах. Я знаю, французы верят в справедливость.

Я спрашиваю, не можем ли мы побеседовать у него. Он отвечает, что является президентом организации, взгляды и устремления которой полностью разделяет, и что не может добавить ничего нового к тому, что скажут мне его товарищи, не отрезанные от мира подобно ему вот уже пять лет.

— Надеюсь, вы понимаете? — говорит он с улыбкой. Потом сказал еще что-то на зулусском языке и удалился. Мэри перевела его слова, оказывается, он посоветовал ей оберегать меня, ему не хотелось бы, чтобы из-за него у меня были неприятности.

Вечером меня вызвал администратор Стенджера, он сказал, что в резерват мне возвращаться не следует, и еще сказал, чтобы я не пыталась встретиться в Зулуленде с вождем Гача Бутелези, это бесполезно, мне все равно не разрешат войти в его крааль[68]. В тот же вечер я уехала обратно в Дурбан.

Когда я собиралась уже уезжать из столицы Наталя в Йоханнесбург, мне представился случай встретиться у друзей с человеком, который только что вышел из тюрьмы, где провел три года по обвинению «в заговоре и подготовке диверсионных актов».

С. — профессор искусствоведения, мне кажется, он состоял в Конгрессе демократов. В тот день, когда мы встретились с ним, в газетах как раз было опубликовано заявление Форстера, в котором говорилось, что ежедневно в Южной Африке арестовывается в среднем около восьмидесяти тысяч человек. С. полагает, что это еще заниженная цифра. Он говорит, что три четверти заключенных — политические.

В какие бы тюрьмы его ни посылали, в Порт-Элизабет, Преторию или Марицбург, всюду условия как для политических, так и для уголовников одинаковы.

— Больше того, — рассказывает он, — на острове Роббен, например, где Манделу и Сисулу вместе с двумя тысячами их товарищей содержат как каторжников, политическим приходится хуже, чем уголовникам, их стражники, как правило, дегенераты или садисты.

О том, чтобы предоставить политическим возможность работать, читать или учиться, и речи нет, хотя в международном положении о судебном законодательстве это предусматривается. Когда через полгода С. получил наконец книги из ВИТСа, начальник охраны разорвал их у него на глазах со словами: «Это литература из коммунистического университета, ее не положено держать!»

Заключенных содержат по двенадцать человек в камере, спят они на каменном полу, единственное на всех отхожее место служит в то же время и умывальником, и источником питьевой воды.