Африка африканеров - [23]

Так и жду, что Бенмейер вот-вот скажет в заключение: «Они — как евреи», потому что, я заметила, здесь так принято. Но нет, оказывается, он сам наполовину еврей. Один из тех евреев, у кого память слишком короткая.

Бенмейер должен ненадолго уехать во Францию и, чувствуя себя обязанным сделать для меня что-то, предлагает позвонить в Южно-Африканский фонд и отрекомендовать меня.

Его предложение меня крайне заинтересовало, потому что учреждение это, считающееся частным, на деле представляет интересы южно-африканского капитала[30].

Тесно связанное с южно-африканской прессой, оно имеет отделения в крупнейших странах, сохранивших финансовые интересы в Южной Африке (таких, как Великобритания, Япония, Франция и т. д.). Во главе таких — отделений стоят представители крупного капитала. Бенмейер, например, представляет интересы Франции, В его обязанности входит держать в курсе всех событий французские финансовые круги; он доказывает им, что нечего опасаться вкладывать капиталы в предприятия Южной Африки, где все идет как нельзя лучше, уверяет, что политика апартхейда — это политика расового и социального мира, о революции же и речи быть не может, поэтому риска нет ни малейшего. Бенмейер способствует более активному проникновению французских капиталовложений в Южную Родезию.

— Мы должны занять место Великобритании, — заявляет он. — Уже сейчас наших соотечественников здесь двенадцать тысяч.

Устроив мне встречу со Стреенкампом («Девушка прелестная, — сказал он ему по телефону, — и широких взглядов»), Бенмейер провожает меня до двери и говорит на прощание:

— Я собираюсь во Францию и при случае скажу де Голлю, что у французской молодежи есть кое-что за душой.

Когда я вышла от Бенмейера, типа в мягкой шляпе уже не было. Я тут же отправилась в Южно-Африканский фонд, расположенный на самом верху роскошнейшего билдинга на Коммишнер-стрит.

Стреенкамп, молодой, светловолосый человек голландского склада, рассказывает мне по-французски, что предками его были, как ни странно, гугеноты, изгнанные из Франции после отмены Нантского эдикта. Он в восторге, что ему представилась возможность поговорить с французской студенткой, потому что для него «раздельное развитие — это не только вопрос интересов капитала, это, в первую очередь вопрос идеологический, речь идет о духовном, интеллектуальном развитии».

Впоследствии мне станет известно, что он является агентом Особого отдела и ему вменяется в обязанность устанавливать связь с журналистами и иностранными дельцами.

Сначала мы пьем чай с его секретаршей, необъятных размеров дамой, которой непременно надо знать, где я живу, с кем встречаюсь, каковы мои планы и связи. По всей вероятности, я ей показалась воплощением невинности, и она, вполне успокоенная, принялась пересказывать мне с громким хохотом расистские шуточки, в которых неизменно фигурировали лень и глупость африканцев, ну и, конечно, их сексуальная сила.

Но Стреенкамп был не дурак, и я перестала изображать из себя невежественную девочку, напичканную расовыми предрассудками. Я сказала ему, что в Европе, как ему должно быть известно, априори не одобряют апартхейд, но что я хочу сама во всем разобраться.

— К этому-то мы и стремимся, — обрадованно заявляет он. — Мы вовсе не требуем, чтобы мир одобрял нас, мы просто хотим, чтобы нас постарались понять. А главное, согласились бы с тем, что все, пригодное для остальной части человечества, не обязательно годится для нас. Вот вам пример: лично я ничего не имею против коммунизма.

— Вы ничего нс имеете против коммунизма? — с притворным возмущением восклицаю я.

Он смеется с заговорщическим видом:

— Мы отлично понимаем друг друга: я ничего не имею против коммунизма для русских. Но не желаю его для остальной части человечества. Вот так же и с раздельным развитием. В других местах это покажется преступлением, а для нас это единственно возможное решение. Мы прекрасно знаем этих банту. Мы знаем, что сами они не способны управлять собой, знаем на опыте не одного века. И не хотим, чтобы страна вновь вернулась к варварству. А если бы три миллиона белых не стояли здесь на страже западной и христианской цивилизации, не только Африканский континент, но весь мир поглотила бы дикость.

Я с трудом сдерживаюсь, а Стреенкамп, усевшись за стол, продолжает в полном упоении:

— Банту должны развиваться в соответствии со своими способностями и обычаями у себя в родных местах, хоумленд, положившись на волю белого человека, который мало-помалу приобщит их к современной и христианской цивилизации. Банту и слышать ничего не хотят о демократии, они стремятся к такой организации, которая соответствовала бы их племенным обычаям, им требуется вождь. Мы это усвоили. Было бы заблуждением думать, что у туземцев и белых одни и те же желания. Они не такие, как мы, и едят не так, как мы, и чувствительность у них не такая, как у нас, да и любят они иначе. (Так, знакомая песенка!) Для них женщина ничего не значит, у них все общее, и женщин они передают друг другу. Вот счастливцы! Женщина для них все равно, что скотина или земля, у них нет чувства собственности…