Афорист - [7]

— От груди до колен. На груди мелко и редко. Потом очень густо и сильно. А на ляжках — снова легко.

— Я люблю голую женщину, — изрёк Ли.

— Не надо! Ты не знаешь, что это за баба. Настоящий экзот.

— А сколько стоит? — Ли интересовался подробностями просто из вежливости, чтобы разговор не угас.

— Не говорит. Но с ней перестаёшь думать о деньгах.

— Неужели!? — попытался сбить кураж с Максимильянца Ал. — Тоже мне красотка из «Афродизиака»!

— А ты, я вижу, ничего в этом тонком деле не рубишь, Длинный! — осадил коллегу Максимильянц.

— Я!? — дал петуха Ал.

— Иначе бы не говорил так. Суть не в деле. А в теле. Она уникальная баба.

— Мне такая не по карману, — вставил безнадёжно Ли.

— Отвечаю пессимистам. Луя сказала: того, кто ей угодит, будет угощать бесплатно.

— Угоди такой! — буркнул малыш Ли. — С моим ростом там нечего делать.

— Рост значения не имеет. Не намного длиннее тебя.

— Не намного, зато нос у тебя бугром, — не сдавался Ли.

Ал рассмеялся. В отношении роста он не беспокоился.

— Эх ты, серость! Настрогал пятерых, а опыта никакого.

— Детей делать одно. А секс — другое, — возразил коротышка китаец.

— Ты такой, Ли, тёмный, что всю жизнь с одной своей пробавлялся. Ну, ничего, мы тут с тобой это дело наверстаем.

Ал заржал, показывая лошадиные зубы.

— Послушайте дальше, — Максимильянц понизил голос и даже заоглядывался. — Она сказала, если мы согласимся её ублажать втроём, то никаких денег не потребует.

— А?! — разом воскликнули Ли и Ал.

— Не верите? — возмутился Максимильянц.

— Я ей не верю. Ты что забыл про её мужика. Ым решает: брать и сколько.

— Ну, во–первых, он ей не мужик, а брат. Во–вторых, главная тут она, а не он.

— Как?! — снова разом.

— Вот я и говорю «как»!

Семиверстов и Пиза:

— Нет слаще ничего, чем пыль дорог отчизны!

— Это плагиат, мой драгоценный.

— Нисколько. У него «дым отечества», а у меня «пыль дорог отчизны».

— И не стыдно?

— Быть похожим на него не стыдно.

Снова сома

Стала невесома.

Мы летим, как тополиный пух.

Нами правит самовластный дух —

Порожденье молнии и грома.

Он в часы высокого давленья

Прижимает нас к родной земле.

Мы глядимся не без удивленья,

Словно в отражение в стекле.

Это мы. А те, что в застеколье,

Кто они? Зачем поют и пьют?

Мы зовём их, мы кричим: «Доколе?

Есть другая жизнь, иной приют!

Улетим же!» — Шепчем, проникая

В сны их, что полны белиберды:

«Место есть.

Оно не хуже рая.

Наподобье Золотой орды».

(все использованные здесь стихи, под которыми не указан автор, принадлежат перу Гения).

Ым производил впечатление вполне нормального. Особенно эту иллюзию подтверждали длинные тонкие углы рта — признак человека умного и язвительного, всегда единоборствующего с собой. С первого взгляда никому и в голову не могло прийти, что этот лысый великан за всю свою жизнь так и не смог ни разу выразиться членораздельно.

Приходил на свальный акт посмотреть. Садился поблизости, внимательно глядел на то, что и как происходит. Но сам никогда к сестре не прикасался. Правда, нередко, когда ему казалось, что ей тяжело, неудобно, останавливал процесс, помогая ей устроиться поудобнее.

Поначалу Ым подмешивал взвар из маковых коробочек в еду. Как только у Максимильянца случилась рвота, он заподозрил неладное — стал следить за Ымом. Но за руку схватить не решился. А когда Луя проболталась, Максимильянц потребовал, чтобы взвар и еду подавали ему отдельно.

Вскоре, когда комбинированный способ перестал действовать и на Ала, и на Ли, Луя начала колоть их. Максимильянца, поскольку он боялся иголок, а так же из особенного к нему расположения она щадила. Пользовала ослабленными дозами, да и то не каждый день. Когда Ым поймал её, она вкатила и Максимильянцу полновесную дозу. Одну, другую. И тот, не будь дураком, стал жаловаться на ослабление потенции. И даже продемонстрировал это Луе, что ей не понравилось. И она совсем перестала колоть его.

Однажды, когда все отключились, в том числе и Луя, Максимильянц рванул прочь. Спустился на веревке, сплетенной из лиан дикого винограда и хмеля.

В хибаре стоял звон и щебет. В изящно сплетённых из прутьев дерезы и лещины теремках томились, клевали, перепархивали, но, прежде всего, пищали, свистели и звенели: щеглы, пеночки, синицы, щуры, и прочие пестрые птички.

— Рцы! — тревожно посмеиваясь, говорил Ым. Бил себя кулаком в грудь и добавлял: — Мыи

— Твои, твои, — снисходительно успокаивала брата Луя. — Кому они нужны.

Чтобы отвлечь хозяина, Максимильянц выпустил птичек на волю.

— Кра! — вопил Ым, глядя на пустые клетки.

По большому корявому его лицу потекли слёзы. Обессиленный великан сел на порожек хибары, уставившись на красный край неба.

Вдруг он спохватился. Вскочил, ненадолго скрылся в глубине хибары. Выскочил оттуда с автоматом и побежал по яйле, крича своё «кра–кра», словно ворон.

Сверху было хорошо видно, как распадком — то, пропадая в тёмных пятнах сосняка, то, проявляясь в солнечном свечении открытых мест — бежал муравей.

То был Максимильянц, убегающий из плена.

— Нам нужна армия, брат!

— Зачем? Это же такие затраты потребуются, Муст. Зачем, если весь мир договаривается о разоружении?

— Все эти переговоры — политика. А старая мудрость совершенно справедливо утверждает: имеющий хорошую армию имеет хороших друзей.