Афорист - [6]

Лицо Якова — Льва стало брезгливо–сосредоточенным:

— Это о нём слухи, что он…

— Да, — осклабясь, избавил шефа от неприличного слова Бабуш. — Он мальчиков любит. Но больше, когда мальчики любят его. Может, поставим его на попа? — подвыл койотом Бабуш.

— Мысль рациональна, хотя подобные Шпагату весьма безобидны.

— Но ведь такие, как Пур, уроды! Генетические притом!

Слово «уроды» Бабуш произнёс с ударением на первом слоге.

— Для таких есть дома и другие специалисты, — оборвал Яков — Лев.

— Конечно, шеф!

— Опять! — дёрнулся Яков — Лев. — Не шеф, не босс и не патрон.

— Всё время забываю это слово, — виновато пролепетал Бабуш.

— Затверди, в конце концов, — варьируя интонациями, сказал Яков — Лев. — Ну–ка, повторяй: Ма!

— Ма.

— Эс!

— Эс.

— Тро!

— Тро.

Пур — Шпагатов — местечковый мистик. Автор.

Не говори всей правды, если хочешь, чтобы тебе поверили. Пиза.

Психома

Горькая вода, омывающая самое сердце земли, — подземная черная, холодная — зашевелилась и, до этого момента неподвижная, стала подниматься к тёплой почве. Видать, стало ей невмоготу стояние в глуби земной, наскучило довольствоваться каплями света, изредка просачивающимися сквозь капилляры колодцев.

Мёртвая вода безмолвно поднималась, медленно восходила к вершинам своим, долго шла, пока не лизнула светящиеся и нежные корешки древовеков, испокон живущих на прибрежных кручах. Длинные корни этих древовеков прошили почву от верха до основания и дальше проникли. Тончайшие нервы великанов — они для того и светились во мраке подземном, они для того и пробивались туда, к Аидам, чтобы дать деревьям знать, что глубже либо жар сердца земного, либо камень–гранит, либо, как теперь — вода: черная, хладная, мёртвая. Лизнула она серебристые живые нити, связанные с сердцевиной древовеков, и с каждого из них упало по два листочка. Летели они от самых макушек великанов. И, пока достигли земли, пожелтели.

Оказаться на мели ещё хуже, чем остаться на необитаемом острове: никто тебя не ищет. Хотя ты у всех на виду. Автор.

Рин–но–тама — так называются шарики для мастурбации. Помещённые куда надо, они, ударяясь друг о друга, вызывают вибрации. Во время использования их принято раскачиваться на качелях или в кресле–качалке.

Солнце ещё не взошло, но всё более густеющий на юго–востоке свет как–то сразу выявил плоские, кочковатые облака над смутно просматривающимися отдалёнными горами. Они напоминали то ли мощные проталины в бескрайнем поле, то ли выходы известняка на яйле. Кружащая на этом фоне какая–то большая птица походила на путника, вышедшего спозаранок в дорогу: стремительно удаляющегося человека в раскрылатившемся на предутреннем ветерке плаще. Он спешил вослед уходящему рассвету. Крылатая эта точка медленно двигалась, постепенно уменьшаясь и, проникнув в иное измерение, где пространство сжалось до такой степени, что превратилось в узкую полоску, исчезла.

Но Семиверстов не станет голосовать. Выйдя из на минутку остановившегося вагона, он пойдёт пешком, подобно только что исчезнувшему крылатому путнику.

Как много солнца! Какая тишина! Муравьи и пчёлы, стрекозы, мотыльки и птицы, и цветы! Блеск листьев и стеблей. А зной целебен. А соль и горечь с моря и с полыни. А ветер шепчет — дыхания ребёнка не сильней. О, несказанный мира аромат! Всего в излишке. Здесь всё и вся в согласье. Гармония тут всё. В Цикадии ничто ничему не мешает. Нелишни люди здесь. И смерти нет. И золото песка. И серебро росы. И медь плодов, и платина нектара… Всего в избытке. Потому что век вершится. Тысячелетье на исходе тоже. И все богатства времени открылись.

Их экономили в начале и в средине. На чёрный день припрятывали и переусердствовали. Теперь раздать торопимся: всё всем. Кто не добрал и даже тем, кто сыт. Как будто радостью пресытиться, возможно?! Обидно, что не все дошли до грани. Они ведь отрывали от себя, откладывая на потом, потомкам все радости, на душах экономя. Надеждами живя, себя томили. Вдруг обессиленные, все ушли отсюда, оставив эти блага, чуть пригубив. Всё это: солнце, эту тишину, пчёл, мурашей, стрекоз, цветы и птичье пенье, целебный аромат земли и моря, младенческие вздохи ветерка. Конечно, налегке идти сподручней в бессмертье из Цикадии прекрасной. Бессмертье — долго, радости полно. А если нет его? А если в никуда ушли они, не надышавшись вволю? Хотя ведь в никуда дороги вроде нет…

Гладко зачёсанные, аспидно–блескучие волосы, повязанные красной лентой. Серьги белого со свинцовым отливом серебра. Большие кофейного цвета глаза. В крупных губах, астматически приоткрытых, в самых уголках смуглой тенью таился характер. Совершенно непредсказуемый он сидел там. Словно чеченец в засаде. Под спортивной длинной с коротким рукавом блузкой — фиолетовой или черной — круглая тяжёлая грудь с мощными сосцами. Очень загорелые шея и руки. Большие бёдра, замечательная талия и чуть заметно выпуклый живот. Коротковатые, стройные ноги. Слегка вогнутые в коленях. Всегда затянутые в красные лосины.

Такова Луя.

Максимильянц первый познакомился с нею поближе. И так рассказывал робкому Ли:

— Очень волосатая женщина.

— Ну и как–таки очень? — потребовал уточнения Ал.