Афанасий Фет - [45]

…И чем ярче играла луна,

И чем громче свистал соловей,

Всё бледней становилась она,

Сердце билось больней и больней…

Союзы «чем» здесь только внешне выражают воздействие «персонажей» друг на друга. Сердце девушки бьётся больнее не от соловьиного пения и света луны, но от иных причин, которые, как становится нормой у Фета, остаются для читателя загадкой. Связь между луной, соловьём и девушкой пространственно-временная: все трое находятся в одном месте, и создаётся полифоническая картина, объединяющая игру света, соловьиную мелодию и чувства девушки.

Обретённое умение соединять предметы не логической, причинно-следственной связью, а общим или контрастным «звучанием» позволяет Фету уже в ранних стихах приступить к созданию поэтического языка, дерзко сочетающего несочетаемое. В «Лирическом Пантеоне» слова разных стилистических регистров вступали в причудливые связи ради самой этой причудливости, экзотики. В стихах сороковых годов Фет заменяет грамматическую или логическую связность музыкальной и эмоциональной, при которой «неправильно» соединяемые слова создают не стилистическую какофонию, а новую гармонию, не бессмыслицу, а новые смыслы. Например, с точки зрения логики неточна и просто лишена смысла строчка «И горяч утомительный сон»: сон назван утомительным «неправильно», потому что героиня спит сладко и лирический герой просит её не будить. Имеется в виду, что девушка спит, потому что её утомила ночь, сам же сон, наоборот, сладок. Но такой неточный эпитет позволяет представить сон как переход из утомления в сладость, показать связь утомления и сладости.

Оказалось, что можно соединять слова, которые, будучи поставлены рядом, начинают выражать не выразимую никакими «правильными» словосочетаниями глубину чувства. В стихотворении из цикла «К Офелии» — «Не здесь ли ты лёгкою тенью…» — герой обращается к то ли умершей, то ли оставившей его возлюбленной с трудно сочетающимися, если не противоречащими друг другу эпитетами: «Мой гений, мой ангел, мой друг». Но именно благодаря этой слабой связи друг с другом и отчасти противоречию они перестают быть сравнениями. Лирический герой хочет не столько сравнить возлюбленную с ангелом или гением, сколько выразить свою любовь и нежность (так человек, называющий любимую «моё солнце», не сравнивает её с реальным светилом, а даёт ей понять, как сильно он её любит). Эта бессильная нежность (ведь возлюбленной рядом нет, а есть только её «лёгкая тень» — или она сама стала «тенью»?) и есть то, что хотел выразить автор. Всё в этом стихотворении — только картина чувства; всё внешнее (природа, ситуация, в которой находится лирический герой) заменено одним словом — «здесь». Это тот идеал, которого хотел достичь Фет, — чистая эмоция, выраженная в словах.

КИРАСИР

В середине 1844 года Фет наконец окончил университет, студентом которого он пробыл целых шесть лет вместо обычных четырёх. Дважды он оставался на второй год: сначала на первом курсе (двойку поставил политэконом Чивилев), а затем на четвёртом. Тут пересдавать пришлось не дававшийся ему греческий. Выучить его не удалось, и оставалось вступить с профессором Гофманом в «неформальные отношения» — брать у него уроки, платя десять рублей в час из средств, выделенных на это Афанасием Неофитовичем. В результате удалось получить вожделенную тройку. «Действительный студент» испытывал сложные чувства: «Когда по окончании экзамена я вышел на площадку лестницы старого университета, мне и в голову не пришло торжествовать какой-нибудь выходкой радостную минуту. Странное дело! я остановился спиною к дверям коридора и почувствовал, что связь моя с обычным прошлым расторгнута и что, сходя по ступеням крыльца, я от известного иду к неизвестному»^{172}.

Казалось бы, дальнейший путь должен быть ясен — ничто не мешало поступить на военную службу, о которой Фет мечтал до поступления в университет. Однако он колебался, и эти колебания в результате продолжались не меньше полугода. Не исключено, что пребывание в университете сказалось на его представлениях о возможной карьере. Привлекательная для разночинца карьера университетского профессора была, естественно, не для него, но могла представиться соблазнительной другая — карьера литератора. К 1844 году на этот путь уже успел вступить Аполлон Григорьев, окончивший курс раньше друга-второгодника: побывав секретарём университетского совета, он практически бежал из Москвы в Петербург, где стал сотрудником скромного литературно-театрального журнала «Репертуар и Пантеон русского и всех европейских театров», издаваемого Фёдором Ивановичем Кони, уже публиковал там повести и критические статьи и звал в Петербург Фета, обещая, видимо, какое-то место при журнале. Уже давно успешно трудился в «Библиотеке для чтения» Иринарх Введенский. Оба демонстрировали, что на зарабатываемые таким путём деньги можно жить. Менее успешно сложилась литературная карьера Полонского — тот успел в 1844 году издать сборник «Гаммы», а затем уехал в Одессу без какой-либо цели.

Возможно, Фет мог рассчитывать на более яркую и успешную литературную карьеру: он уже напечатал большое количество стихотворений, которые входили в хрестоматии, на них уже писали романсы. Публикации его, скорее всего, оплачивались (в «Отечественных записках» — почти наверняка), хотя, конечно, умеренными суммами. Больший и достаточно стабильный заработок сулила переводческая деятельность, склонность к которой у Фета росла: уже в университете он начал переводить оды Горация и поэму Гёте «Герман и Доротея». Важнее всего было то, что он ощущал поэзию своим призванием и не видел никакого иного занятия важнее для себя.