Адольфо Камински, фальсификатор - [8]

На заводе я и с ребятами подружился. С Жаком, деревенским парнем. С огненно-рыжим Жаном Байером, который говорил с заметным пикардским акцентом и страстно увлекался политикой. Им я искренне восхищался, ведь он отсидел срок за то, что ударил молотком по голове отца-алкоголика, зверски избивавшего мать. Жан пел шлягеры Тино Росси[11] и революционные песни времен Парижской коммуны. Настоящий бунтарь, борец. Я завидовал его обаянию, харизме, а сам тщетно боролся со смущением и застенчивостью. На заводе я впервые задумался о главном. Не смейся. За эти несколько месяцев я стал другим человеком. У меня появились убеждения, гражданская позиция. Я почувствовал себя самостоятельным, свободным, независимым. Что может быть важней?

А потом нагрянули они. В июне 1940 года. Я как раз купил велосипед, чтоб быстрей одолевать восемь километров, отделявшие завод от дома. Старший брат Поль, которому придирки и тычки дяди Леона нравились не больше моего, теперь работал на том же предприятии, только в другом цеху. В тот день я хотел поставить рекорд, несся на всех скоростях и вдруг увидел их на дороге. К Виру приближались танки, новенькие, блестящие, будто сошедшие с конвейера. Маршировали солдаты в начищенных сапогах и отутюженной форме. Я вдруг понял, что подразумевал отец, когда вздохнул с горечью, глядя на французских призывников, одетых кто во что горазд, без касок, с винтовками образца Первой мировой: «Нет, теперь уж точно все пропало. С такими горемыками нам не победить…»

Я едва не налетел на немцев, столкнулся нос к носу с целой армией. Немедленно развернулся и погнал обратно, крутя педали изо всех сил. Я не знал, что они так близко. Надеялся, что гроза придет к нам нескоро. Хотя с момента объявления войны перевидал сотни беженцев, тащивших свой скудный скарб по дорогам Франции. Немцы гнали их перед собой. Из Бельгии, из северных провинций. Некоторые ночевали у нас, задерживались на время, рассказывали о бесконечном бегстве, прерываемом бомбардировками. Затем шли дальше, куда-то еще, в другие города. А мы оставались, не покидали насиженных мест. Правда, однажды дядюшка погрузил все товары и вещи на грузовик, намереваясь убраться отсюда подобру-поздорову, но вскоре раздумал. Он не верил беженцам. Надеялся, что всегда успеет уехать, что еще не пора. Да и никто не желал признать очевидный факт: война затянулась.

С началом оккупации завод закрыли. Затем он стал обслуживать люфтваффе, причем евреям работать запретили. Нас, собственно, было всего двое. Меня и Поля выгнали. Пока нас вели к выходу, я услышал громкий голос из-за станков:

– Внимание! Говорит Лондон. «Радио Париж» врет!

Я узнал его. Это мой друг Жан Байер, выражал нам солидарность в свойственной ему манере. Женщины зааплодировали, поддерживая нас. Мужчины засвистели в знак протеста. Однако начальство быстро утихомирило недовольных, шум стих. Я заметил, что глаза Сесиль наполнились слезами. Война пришла в Вир.

Чтобы не возвращаться к дяде, я поспешно нанялся по объявлению подмастерьем к красильщику. Мсье Буссемар, инженер-химик, был в прошлом унтер-офицером французской армии, затем демобилизован по болезни. Прежний подмастерье попал в плен во время «странной войны»[12], и мастер нанял меня вместо него. Поначалу он отнесся ко мне как к малому ребенку и позволял лишь разводить огонь под котлами. Но вскоре я приступил к освоению ремесла. Товаров не хватало, одежду покупали втридорога, поэтому чаще всего мы перекрашивали солдатские шинели и форму Первой мировой в коричневый, темно-синий или черный, чтобы люди могли сшить из них штатские костюмы и пальто. Тяжелая, утомительная работа, особенно зимой. В лютую стужу приходилось полоскать окрашенную материю в реке. Я промокал насквозь, заледеневал, не чувствовал окоченевших пальцев. Зато мне исправно выплачивали жалованье, к тому же я увлекся химическими опытами. Меня сразу же поразило одно наблюдение. Мы опустили одежду в чан с черной-пречерной жидкостью. Каково же было мое удивление, когда ткань стала темной, а вода – неожиданно прозрачной и чистой будто родниковая! Меня осенило: надо же, вся краска впиталась, и в воде ее больше нет.

– Значит, окрасили правильно, ошибок не допустили, – пояснил Буссемар.

Охваченный азартом, я попросил его дать мне несколько образчиков разных красителей, чтобы поэкспериментировать дома с лоскутами, что валялись на полу в мастерской отца. Он служил закройщиком на дому. Каждый день, погружая одежду в чан, я задавал мастеру тысячи вопросов, а вечером дома, втайне от всех, применял полученные знания на практике. Я нашел свое призвание. Мое упорство и страсть к химии забавляли Буссемара.

– Прежние подмастерья выполнят работу как положено – и довольны. А тебе все расскажи да покажи, никак не уймешься, – ворчал он.

Хоть он и огрызался грубовато, но все-таки был польщен, что кто-то в кои-то веки заинтересовался его глубокими познаниями. Химические формулы он излагал очень просто, будто кулинарные рецепты. Ясным и доступным языком. Как видишь, я начал сводить чернила вовсе не с целью подделки документов, а как честный красильщик, ненавидящий пятна.