Адольфо Камински, фальсификатор - [7]

С чего вдруг? Я отвечу… Именно «вдруг». Случайно. Впрочем, не совсем. Так уж вышло, что еще до Сопротивления я, сам не знаю зачем, годами накапливал знания и умения, необходимые для работы в подполье. Оставалось лишь найти им применение, вот и все.

Как все мальчишки, во время войны я мечтал сражаться с нацистами. Безмерно восхищался отважными партизанами, хотя сам и мухи бы не обидел по природной склонности к пацифизму. Еще в начальной школе во всех драках меня защищал младший брат, куда более сильный и смелый. В нашей семье я слыл самым робким, впечатлительным, тихим, склонным к созерцанию. Мечтал стать художником, но все вокруг говорили, что «это не профессия». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, не война, жил бы себе как все. Ничем бы не выделялся. Так и работал красильщиком. В лучшем случае химиком.

Коренным образом на мое становление, если можно так выразиться, повлиял переезд в Нормандию, в город Вир. Мне тогда исполнилось тринадцать.

Мы переезжали не раз и не два. Кочевали, как многие еврейские семьи Восточной Европы в ту пору. Изгнание за изгнанием, вновь и вновь, из-за преследований и гонений. Мои родители, евреи из России, познакомились в Париже в 1916 году. Мама бежала от погромов в «страну, где права человека не нарушают». Папа никогда не рассказывал нам, почему эмигрировал. Знаю, что он работал внештатным репортером в газете Бунда[10], так что уехал за границу, скорее всего, из-за приверженности к марксизму. В 1917 году, когда к власти в России пришли большевики, французское правительство распорядилось, чтобы все «красные» вернулись на родину. Мой отец, давний член Бунда, попал в эти списки. Но Первая мировая еще не закончилась, о возвращении не могло быть и речи. Вот почему родители оказались в Аргентине. Мы с братьями – уроженцы Буэнос-Айреса, аргентинские граждане. Когда мне шел пятый год, папа и мама решили вернуться в Париж.

А в 1938-м мы перебрались в Нормандию, к нашему дяде Леону, младшему брату матери. Тиран, деспот, невротик, он «всего добился самостоятельно», жил аскетом, «в строгости», и, несмотря на тяжелый характер, был безгранично добрым, щедрым, преданным семье. Именно он когда-то оплатил наш переезд во Францию, нашел отцу работу в Париже и жилье для всех нас. Собственных детей у него не было, однако дядя считал, что жизнь без детского смеха, возни и гама слишком скучна и печальна, а потому выстроил просторный дом и поделил его на две половины в надежде, что мы однажды к нему переедем. Аншлюс Австрии, слухи о травле евреев в Германии, неизбежность приближающейся войны ускорили воссоединение семьи. Нам, евреям-эмигрантам, оставаться в столице стало небезопасно. В Вире в первые военные годы нас действительно не обижали. Более того, местные жители проявили исключительное радушие и гостеприимство из уважения к безупречной репутации нашего дядюшки-коммерсанта. Здесь все его знали и почитали. Французское гражданство дядя получил за то, что в четырнадцатом году отправился на войну добровольцем и после ранения потерял одно легкое.

В кармане у меня лежал аттестат о среднем образовании – единственный диплом, полученный за всю жизнь. Но работать я не мог, мне не было четырнадцати. Пока что меня опять определили в школу. Поскольку я приехал из Парижа, то в обществе Вира занял исключительно высокое положение. Мальчишки мной восхищались. Да и девочки тоже. Каждое утро мы шли вместе по полям и пели каноном. Одна, особенно застенчивая, Дора Ожье, не отходила от меня ни на шаг. Я очень к ней привязался, но старательно избегал встреч с ее отцом. Старик с военной выправкой ходил на деревянной ноге и казался мне капитаном пиратов.

В нашем классе был еще один мальчик с аттестатом, плутоватый и проворный Браганти, итальянец. Мы с ним сразу подружились. Директор школы, мсье Маделин, не желая, чтобы два ученика весь год маялись от безделья и скуки, предложил нам открыть на паях типографию, одновременно зарабатывать и выпускать школьную газету. Мы дешево приобрели устаревший печатный станок и полустертые гарнитуры у местной ежедневной газеты. Там радостно избавились от старья, причем сделали заодно доброе дело школе. Предприятие оказалось прибыльным и увлекало нас как игра. Мы продавали свой листок, пополняли кассу кооператива и постепенно накопили достаточно, чтобы купить более современное оборудование. Таким образом, вместо школьной премудрости Браганти и я радостно осваивали типографское дело и гравюру, старались достичь наилучшего качества изображения, наибольшей четкости печати. Как видишь, я увлекся этим с тринадцати лет.

Старший брат Поль уже мог работать, и родители решили, что он станет помогать дядюшке Леону в благодарность за щедрую помощь и кров. Дядя торговал трикотажными изделиями в Вире и окрестных деревнях. Беда в том, что у Леона и Поля характеры были вздорные, а дядюшка не привык, чтобы ему перечили. Их непрерывные бурные ссоры не давали покоя домашним. И в один прекрасный день мама сообразила, как всех примирить: пусть вместо Поля к дяде отправлюсь я, более смирный и послушный. Тем более что среднюю школу я закончил, и она мне больше не нужна…Худшего наказания я и представить себе не мог. Меня лишили родной и любимой школьной типографии! Ради торговли, которая с детства вызывала непреодолимое отвращение. Я уж не говорю о несносной привычке Леона взбадривать подручных пинками под зад помимо нагоняев и выговоров. С коммерцией, положим, я бы еще со временем свыкся и освоился, но ежедневно терпеть публичные унижения не смог. Едва выдержал три недели дядиной тирании, сбежал и устроился на ближайший завод, соврав, что четырнадцать лет мне уже исполнилось. Местная электротехническая компания выпускала приборные доски самолетов для нужд французской армии. Да я бы согласился на что угодно, лишь бы не таскаться по рынкам с дядей. Но завод, как ни странно, по-настоящему полюбил. Вижу по твоему лицу: тебе невдомек, что хорошего может быть на заводе. Представь, там я открыл целый мир, новый и неизведанный. Встретил интересных людей. Я был еще мальчишкой, поэтому меня взяли учеником в электромонтажный цех, где работали одни женщины. Напрасно улыбаешься, я тебя разочарую: все они были значительно старше меня, так что о романах я и мечтать не мог. Зато выслушивал их исповеди, секреты и честно хранил их, чем чрезвычайно гордился. Благодаря тем девушкам я многое узнал о жизни. Одну из них, юную и прелестную, звали Сесиль. Ей было лет двадцать. Веселая, озорная. Много курила. Говорила: «Ты пока не мужчина, вот я и рассказываю тебе все. Будь ты постарше, я бы постыдилась». Или: «Поцелуй меня, Адольфо! Что ты такой неласковый? В губы целуй!» А потом хохотала. Ей нравилось смущать меня и дразнить.