Абстрактный человек - [64]

— А какие же сети? — спросил Майков.

— Простые, из которых до сей поры не могу выпутаться. Встретился я там почти что сразу с Болдиным. Он тогда команду набирал. Неплохую команду. Говорил, заново все построим, все старое порушим, что есть, все сровняем и будем на месте этого вшивого городка строить новый. Остальная побочная жизнь возьмет с нас пример. И если она, эта самая жизнь, в год проживает год, то мы за год проживем сто лет и так приблизимся к идеалам. Но идеалов в белых перчатках не достать. Но всем сразу прояснится, что так, как мы живем — всем нужно будет жить. Так, видите ли, правильно, достойно человека и прекрасно. Почему именно так достойно и прекрасно, никто не объяснял. Из-за необъяснения во многом потом создали эксперимент. На то были все же умные люди. Это сейчас смешно и грустно, а тогда, Майков, верили. Время такое. Сам Болдин, которого тогда поставили во главе городка, верил. В прямой главе он никогда не был. Во главе всегда формально находился кто-то другой. Он лишь указывал. Что делать, чтобы скорее к тому-то и тому-то приблизиться и определенных успехов добиться, а тот, кто во главе, только выполнял. И ни-ни. Ни вправо, ни влево. А если что не получалось, то того-то, якобы главного, снимали и ставили другого, который исправлял ошибки. То есть глава был Двойником. А вел все дело Болдин. Тогда Болдин говорил и про закономерности. Будто бы он их высчитал точь-в-точь. У нас поэтому вот-вот должно все получиться. А если не получится, то жизнь вообще остановится. Погибнет все. И не только у нас в городе К…, но и во всем остальном мире. Правда, тогда мы и весь остальной мир себе довольно слабо представляли. Болдин — это был авторитет. Он — вера. Веры было много. Именно он меня и привлек. Ты, говорит, из здешних краев, то, что родители твои так ошиблись, ты, говорит, не виноват, ты можешь своим ударным трудом это искупить полностью и прощение себе заслужить. А сейчас с энтузиазмом нужно приниматься за работу, чтобы, не теряя ни минуты, построить новый мир, такой мир, которого весь свет не видал. Сейчас у нас, говорит, сознание переломилось. Когда же сознание переломляется, то человек все может, Речи завлекательные. Вспомнить, так он любил говорить про то, что нужно в наше дело верить, что без веры нельзя, что наше дело правое, что нужно только верить и захотеть, и волю свою напрячь, и тогда все будет просто и понятно, и эта самая настоящая безоблачная жизнь придет почти что и сама собою, подгоняемая твоей собственной волей. Ты станешь хозяином жизни и себя. Он не пояснял, что значит стать ее хозяином, но то, что мы все станем ее хозяевами, — это он любил повторять. И мы тогда его любили. Боже мой, как мы тогда его любили, как доверяли ему! Такое было время. И жил он тогда так же, как и все, в таком же бараке, мы тогда в основном в бараках жили, и ходил так же, как и все, это позже у него автомобиль появился, для дальних инспекций дальних районов. И ел он с нами. В общем, свой парень. Я уже с ним тогда особенно сблизился и подружился. Это он мне потом сказал, что я сошелся с ним лишь для того, чтобы продвинуться, а у меня, по честному, и в мыслях такого не было. Но дело-то все не в этом. Это все вы, наверное, слышали и хорошо знаете. Это идеология. Его идеология. Но у нас любимое дело быть идеологом.

Поток сознания.

Поток идей.

Поток.

Вообще.

А если на практике — шиш.

Не так, значит, выполняли.

Ууу!

Сволочи.

Не так.

С реальностью у нас в городке было туго.

Хотя. Ничто так не превозносилось, как реальность.

И дело в другом, в том, что случилось в действительности. Несмотря на все эти закономерности, о которых он нам говорил, на всю веру и прочее. Дело в самой настоящей, подлинной жизни, которая вдруг стала прорезываться сквозь эту жизнь. Вдруг. Сквозь эту боевую, радостную, строящуюся новую жизнь. А прорезываться стало что-то болезненное, бледное и в общем-то жалкое. Такое, от чего у самых смышленых из нас волосы несколько зашевелились. А от чего зашевелиться-то, было уже в подлинной действительности. Почуяли умы наши что-то не укладывающееся в душу. Огромное. Страшное. И тихое, что и предвидеть мы не могли совсем. Оборотень. Словно видели мы лишь самую верхнюю кромку жизни. Глубины не заметили. Глубина же главное. И вот эта глубина проклюнулась, и пошло себе, и поехало то самое обычное жизненное вранье, от которого человека тошнит, от которого всякая вера пропадает. А остается лишь пустота да кошмарность. И поехало-то все само собой, совсем иные законы поехали. С них и началось-то. Вылезла однобокость нашей жизни. Жили мы какой-то одной стороной жизни, а другой-то стороны не видели. Проглядели. Другая же сторона, хоть и тайная, но не менее важная. В ней — сила. А раз сила, то первым откликнулся Болдин. Он силу-то уважал. Сам силен был. Мне сейчас так кажется, что он ее еще с самого основания нашего городка ухватил. Каким-то прозрением. Он понял, что наше строительство будет несколько отличным от всех таких же строительств, которые развернулись и там, и тут, по всей стране. Что есть у нас своя изюминка. Индивидуальность.