Абстрактный человек - [62]

Новая часть его Я, та часть, которая сказалась на его мироощущении и которая выделилась в целый специальный мир, в который погружался все сильнее и сильнее наш герой, теперь невольно связалась с чем-то материальным, с каким-то участком его мозга, этой несчастной опухолью, которую он представлял в себе зримо, временами представляя, что не она даже есть в нем, а что он сам со всех сторон окружен ею и погружен в дебри разрастающихся сосудов, исчезающих нервов, в дебри некоей хаотической, но вместе с тем закономерной, поразительной жизни.

Эта новая часть его Я стала тем миром, на который он в данном случае опирался — вернее, вынужден был опираться — и, хотя эта новая часть его Я была, по его твердому убеждению, связана с болезнью, эта самая часть, как это ни странно может показаться человеку стороннему и неискушенному в таких тонких делах, сделалась для Владимира Глебовича основой его нового мироощущения, основой того, на чем позже выросло его новое, непредсказуемое пока сейчас Я. То Я, которое объяснило ему всю жизнь по-новому и превратило его из слепого, беспомощного, подчиняющегося неведомой силе человека во властелина себя. Он опирался сейчас на самое страшное представление о смерти, которое только может почерпнуть человек, на образ смерти. И, как человек крайне впечатлительный, художественный, он каждое ничтожное проявление смерти разрисовывал в таких красках, в таких чудовищных иллюзиях, что не сама смерть ему уже была страшна, а нечто иное, что было связано с ней. Ему скорее было страшно предощущение ее, неизвестность не в ней, а за ней и то, что она есть какой-то обширнейший акт. И в известной мере — новая жизнь. От этого чувства, которое возникло в нем, как говорят, априори, он не мог отделаться, и за этим чувством, как за проектом нового здания, потянулись новые и новые предположения и иллюзии.

С этого момента он внутри себя перестал думать об опухоли, подчинившись некоему негласному установлению всего этого больничного отделения, которое говорило о том, что тут нельзя никоим образом произносить слово «опухоль». И это происходило не потому, что в каждом из присутствующих тут людей в определенный момент случалась та психологическая перемена, которая исключала самую мысль о действительном положении вещей. Но как бы подразумевалось, но никогда не расписывалось и не упоминалось в точных выражениях.

Иными словами, Майков стал уже подчиняться тому заведенному порядку, который устанавливался тут сам собой.

И слово это роковое, томительное, произнесенное кем-то из обслуживающего персонала: сестрами, врачами — воспринималось, как нечто неприличное, неудобное и приводило в заметное замешательство.

В библиотечную комнату вошли два человека в белых халатах. Они сперва не заметили Владимира Глебовича.

— Печенка у него нашпигована, — сказал один из них другому.

— Тише, — сказал второй.

Первый оглянулся и как-то доверчиво и искательски улыбнулся Майкову.

Майков неуверенно улыбнулся.

После слов, произнесенных одним из вошедших, страх снова пополз по нему, и он всеми силами души старался не представить четко и зримо то, что они сказали. Старался не представить эту нашпигованную чем-то печенку, владелец которой находился, очевидно, поблизости.

Тошнотворное ощущение от сказанного поползло по всему телу Владимира Глебовича, и он обонял тонкий мускусный запах.

И пот прошиб Майкова, он с каким-то удивительно острым чувством ощутил, что внутри его тела, где-то там под привычными мускулами, под его мясом, он носит свой гладкий, отполированный, влажный скелет.

Ощущение того, что в нем есть этот скелет, парализовало Владимира Глебовича, и он немо уставился на двоих в белом.

Один из них подошел к нему и молча взял книгу из рук.

— Вам нужно спать, — сказал он тихо. — Сон и только сон, крепкий сон, — врач или санитар пристально смотрел в глаза нашего героя.

Глава четвертая

Исповедь

Неожиданно Владимир Глебович оказался в небольшом сводчатом зале резного дуба. Устроители эксперимента, очевидно, любили контрасты. Да и кто, по правде сказать, их не любит?

Контрасты.

Зал был готическим.

Небольшой собор. И все тут.

Почти под потолком расположилось нечто вроде хоров.

Площадка, поддерживаемая дубовыми столбами.

Лестница.

Она вилась наверх.

Огромный пылающий камин привлек внимание Майкова.

Около камина стояли рыцарские доспехи.

Камин, разинув свой огромный зев черного гранита в виде головы дракона, пылал.

Оранжевый ковер лежал на полу.

Круглый стол вишневого дерева.

Вкрадчиво шли часы на камине.

На столе — бутылка коньяку и закуски.

На стенах фотографии.

Что-то знакомое было в старых фото.

Храмы, как птицы…

Гигантские развалины гигантских сооружений.

Словно новая жизнь высунулась из небытия.

И упала, разбилась о неведомую силу.

Что-то знакомое.

Что же?

Да это он.

Незабвенный городишко.

И храмы, как птицы.

И покосившиеся улицы.

И грусть.

Вот и он.

Музей авторитетов.

Вот и сад скульптур.

Тихие лица.

Неживых людей.

Вот и люди.

Застылые и сдержанные.

Пугливые.

Вот же они.

В ватниках и полосатых пижамах.

Но не пижамы то.

А проволока вокруг города.

Колючая.

Цепкая.

Позвольте. Он ранее ее не видел?

Сняли.