Абстрактный человек - [60]

Когда он прочитал эти строки, ощущение несуразности происходящего, какой-то грандиозной неукладываемости его в рамки обыденной мысли и обыденного чувства потрясло его. Он видел перед собой все эти спирали, все эти полувидения-полуабстракции, которые могли поспорить в эффектности с иными его картинами и которые, в отличие от последних, жили своей, наплевательской на его жизнь, жизнью. Да, он видел их, сравнивал, мысленно строил из них свои миры, свои фантазии и думал: «как же, неужели же все это, все эти эфемерные создания, все это бессмысленное непонятное чудовище, все это есть Я?» И этот вопрос был чудовищен. Чудовище тянуло к нему свои цепкие мокрые лапы.

Эта мысль и была той разрушающей весь здравый смысл происходящего мыслью. Поскольку получалось, что из пустоты, из каких-то там пошлых шаров создавалось нечто такое грандиозное, нечто такое обширное, как человек.

Вот тебе и раз.

Майков скорее чувствовал эту самую несуразицу, которая почему-то была близка одной части его Я и далека другой, чем понимал. И еще он почему-то чувствовал, что тут-то оживает и одушевляется его неясный, мучительный, подчиняющий себе его волю, страшный, ведущий к безумию его — майковский — разнузданный бунтарский абстрактный мир. И еще он как-то почувствовал, что именно тут он сделал, пожалуй, первый, правда, пока лишь ничтожный, шаг к тому, чтобы войти в этой свой мир не как подчиненный, а как властелин, войти с ключами, с достоинством и с правом.

Из глубины, из ничего, из ниоткуда возникала живая сияющая, пусть больная, но все же жизнь. Срез этой жизни. И сама жизнь представилась ему как некая пирамида, сложенная из таких срезов, в каждом из которых лежал свой мир, мир абсурдный для него, мир неясный, возникающий из полной пустоты и уходящий в пустоту внешнюю, расширенную, космическую, и каждый из триллионов этих срезов, каждый был со своим лицом, со своим шифром, со своей тайной. И тайна отделялась от тайны, скрывая тайну всеобщую, и каждый разрез был картиной, полной прелести и вдохновения, и не было в сознании нашего героя никакой связи с ними, с этими разрезами, может быть, связь должна была еще появиться, еще родиться и осветить виденное смыслом, но было видение, именно видение этих бесчисленных картин жизни, глубокое, может, более глубокое, чем смысл, чем мысль. И появление его он связывал с расширением своего Я.

Вот весь мир и стал для него дробиться на миллионы видений — абстрактных картин, которые на самом деле имели смысл, но этот смысл пока не был ему подвластен. И только все вместе, в полном, чарующем своей загадочностью единстве эти картины превращались в реальную, сцепленную с сознанием тягостную теперь для него жизнь.

Царственная спираль, сотканная из множества атомов, и сами атомы, сотканные неизвестно из чего, и их трепетание, и ее трепетание, и та ничтожная ошибка, которая таилась где-то там на этой спирали, которая по большому счету ничего не значила, как мазок в картине; все это еще раз пронеслось перед его взором, как возможное начало его болезни, то начало, о котором скупо писала эта тонкая ничтожная книжонка.

Владимир Глебович отчетливо вдруг понял, что и он находится на одном из срезов жизни, на одном из ее этажей. На самом верху пирамиды жизни находится весь видимый огромный мир, все его построения: и Петра Петровича, и Иванова, и его. А что под верхним этажом пирамиды есть какой-то гигантский, бесконечный, разделенный на множество этажей, такой же живой, постоянно меняющийся мир, из которого его сознание способно было выхватить лишь незначительные кусочки, фрагменты, оставшиеся часто необъясненными, как необъясненными оставались и его, майковские, фантастические картины. Жизнь для него безмерно углубилась и продлилась в оба конца: вовне и внутрь. И там и тут оказались соизмеримые по бесконечности Вселенные. И сейчас он, читая эту жалкую, убогую книжонку, догадался об этом многозначном, чудовищном в этой своей многозначности мире, увидел, что та его часть, которая стала прорезываться в нем с мыслью, с уверенностью о близкой смерти, шла куда-то туда, к основанию этой огромной пирамиды, туда, куда проваливались и все эти бесчисленные абстрактные видения, туда, где ему — он знал уже и это — все объяснится, все раскроется.

Само бытие, сама жизнь представлялась ему как сложенная из множества разрезов многозначная картина, которая множество раз отражается во множестве зеркал, и каждое из зеркал отсылало свое отражение все дальше и дальше. Это была мучительная игра, которая вела за собой душу, но скрывала от последней цель свою и задумку. Мысль о цели всего этого постоянно возникала в уме Майкова. И всякий раз мысль мучительно наталкивалась на что-то иное, на иную сферу его души, которая могла создавать эти картины, наблюдать их, но как только сталкивалась с мыслью — исчезала самая возможность этого создания, этого творчества. И с того момента, как он представил себе этот путь так, как путь нужный, как путь неизбежный, как путь сознания, как путь к истине, смерть уже перестала животно страшить его, и в нем родилось то странное чувство, которое заметили затем все или почти все обитатели смертельных палат особняка — чувство неустанного любопытства к происходящему, к каждому моменту перехода своего в иное качество.