Абсолютное бессмертие - [8]

— Испугался?

Он вздрогнул, когда ввалившийся глаз трупа открылся и, повращавшись в глазнице и сменив тыльную, поблескивавшую белком сторону на лицевую, моргнул, фокусируя взгляд на человеке. Он потерял дар речи, когда открылся второй глаз, которого секунду назад вообще не было. Он чуть не отдал богу душу, когда переломанное, искромсанное, опаленное и обескровленное подгнившее тело приняло сидячее положение и грустно посмотрело на него. Разложившиеся губы разошлись в подобии улыбки:

— Это и называется «абсолютное бессмертие», Артур.

Ван Хельсинг не запомнил, что сказал, но это определенно была замысловатая смесь из молитвы и богохульства.

— У меня к этому аналогичное отношение, — жутко усмехнулась изуродованная маска лица.

— У тебя же… шея сломана?

— Шею срастить — не проблема, — тихо сказало Нитокрис. — Еще полмесяца — и буду как новенькая…

Ван Хельсинг заглянул к ней в глаза. В них стояли слезы дикой боли, и физической, и душевной. Горькие слезы. Молчаливые. «Кровь лечит вампиров», — внезапно вспомнил профессор. Ей просто нужна была свежая кровь. Но она молчала об этом. И даже пыталась улыбаться.

Профессор несколько секунд смотрел на нее, потом снял халат, ослабил узел галстука, расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке. Абсолютно бессмертное существо, не мигая и не дыша, смотрело на него со странным выражением в двуцветных глазах.

— Угощайся, — проговорил Ван Хельсинг, отводя воротничок рубашки в сторону так, чтобы была видна пульсирующая на шее артерия. — Только мне оставь немного, хорошо?..

Из пробитой груди, из которой торчали обломки ребер, вырвался вздох. По полусгнившим щекам царицы ламий бежали слезы, последняя жидкость в ее организме, оставляя разводы на рыхлой, измазанной в земле, крови и копоти коже.

— Ты — первый человек, который, видя меня, так поступил, — тихо сказала Нитокрис.

Ван Хельсингу не хотелось думать о том, что она испытывает, какую боль чувствует с такими ранами, но он не мог не заметить, как исказилось ее лицо, когда она встала на переломанные ноги. Встала и подошла к человеку, который вздрогнул, оказавшись в чутком кольце ее изъеденных червями рук. И гибким движением склонилась к его шее.

Ван Хельсинг взвыл, когда зубы Нитокрис вонзились в шею профессора — он на миг осознал, почувствовал, осмыслил всю боль вампирши. И провалился в странный… сон?

8

Кровь медленно перетекала из одних вен и артерий, наполняя другие, питая их древним, испытанным, страшным колдовством, которое вампиры называли магией крови. Профессор краем сознания ощущал, как с хрустом встают на место вывернутые суставы, как, потрескивая, срастаются, восстанавливаются переломанные кости, как выправляются сгнившие и спекшиеся легкие, как каждая новая капля крови пробуждает целые ткани, разглаживает кожу, наполняет жизнью и силой тело, все крепче сжимавшее профессора в тисках объятий. Голова взрывалась каскадом бессвязных мыслей на множестве языков, диалектов и наречий, в ушах, заглушая шум тока крови, звучали обрывки фраз, слов, песен… Он даже не знал языков, на которых они были произнесены. Но он понимал все.

Мама, почему у тети такие зубки?

Отойди от нее, дочка, она мертвая… не трогай ее…

Мама, тетя на меня смотрит!

Она не может, маленькая, она умерла.

Я… не… умерла…

Боги, защитите нас! Ты же мертвая!

Я живая, живая, вам почудилось… не бойтесь…

Сжечь ее! На костер!

Но я же живая!!

Ты не живая, ты немертвая! Немертвая! Носферату! Сжечь ее!

Не надо огня! НЕ НАДО ОГНЯ!!!..

Ван Хельсинг судорожно вздохнул, почувствовав жар пламени, поняв, что значит «возродиться из пепла», собираясь по молекулам, пробуждаясь к бессловесной жизни, когда на часть твоего праха упадет капля крови… Века гонений, века, с которыми приходило страшное понимание абсолютного бессмертия, века сна в склепах, века охоты сначала на людей, а потом и на вампиров, века крови, славы, страха, пиршеств и вечного одиночества — все это приходило с обрывками фраз, фрагментами мелодий, забытыми образами… Голова кружилась, годы и столетия проносились перед глазами…

Внезапно пришла тишина. Она вела за собой темноту. А за ними наступила пустота. Время кончилось. Чувства ушли, оставив только солоноватый привкус на губах и языке.

А потом в пустоте что-то появилось, и она перестала быть пустотой.

А потом в темноте зажегся свет, и она перестала быть темнотой.

А потом в тишине зазвучал голос, и она перестала быть тишиной.

Голос звал его по имени.

Ван Хельсинг моргнул, фокусируя зрение. Глазам был виден увлекательно-зеленоватый потолок морга. Лежу, понял человек. Видимо, на полу. Профессор, ощущая неприятную слабость во всем теле, поморщился и принял сидячее положение. Стол, на котором должно было проводиться вскрытие, пустовал. Более того, на нем не было и следа того, что там лежало. Профессор не увидел ни инструментов, ни кольев, ни серебряных цепочек и распятий — все было стерильно чисто.

— Я немножко прибралась, — тихо сказал хрипловатый женский голос. Ван Хельсинг обернулся. Нитокрис, кутаясь в больничный халат, сидела на соседнем столе — такая же молодая и красивая, как в тот раз, когда он ее впервые увидел. Только волосы были немного короче. С них стекала вода. — Прошлась по зданию госпиталя, усыпила парочку санитаров, подправила память одного настырного врача, нашла душ… — Женщина улыбнулась и добавила: — Мне было бы стыдно показаться перед тобой измазанной кровью и грязью, Артур. Ты и так слишком много видел.