Абсолютное бессмертие - [5]

— Фамильная реликвия, — отозвался Ван Хельсинг. Льдистые глаза человека внимательно наблюдали за тем, как плавно приближаются к кончику клинка пальцы вампирши.

— Я отстала от жизни, — прокомментировала она, не отрывая взгляда от серебряного лезвия, по которому стекала кровавая роса.

— Вам руки не жалко? — вопросительно приподнял брови Ван Хельсинг.

Вместо ответа Нитокрис, мрачно улыбнувшись, сделала шаг вперед, оказываясь к Ван Хельсингу вплотную. Мужчина непроизвольно вздохнул, увидев, что лезвие проткнуло ее насквозь и теперь торчит из спины у женщины.

— Мне все равно, — тихо и очень спокойно сказала она. — Мне просто все равно.

Ван Хельсинг повернул ручку, и лезвие втянулось в крест.

— Вам не больно? — спросил он.

— Уже нет, — вяло усмехнулась вампирша. — Секунд через пять и следа не останется — я недавно выпила много крови, она лечит вампиров…

— Но боль вы все-таки чувствуете, — склонил голову набок человек.

— Я много чего чувствую, — шепнула царица ламий. Окровавленные пальцы женщины, тонкие, чуткие и очень холодные, легонько провели по щеке человека. Ван Хельсинг дернулся, как от электрического разряда, и совершенно непроизвольно отшатнулся. Нитокрис слабо улыбнулась и так же негромко добавила: — Да и вы тоже.

Человек умоляюще посмотрел на нее. Оторвать взгляд ему удалось не сразу, тем более что глаза у них с царицей ламий были почти на одном уровне.

— Зачем вы так… — только и смог выговорить Ван Хельсинг.

— Не надо меня бояться, — мягко сказала вампирша, снимая с головы человека шляпу.

Отступив еще на шаг, он понял, что битва проиграна — позади была стена.

— Это совсем не страшно, — шепнули ему в ухо кроваво-красные губы, скользнув вниз, по шее.

Распятие со звоном выпало на асфальт из разжавшихся пальцев Ван Хельсинга.

5

Рассвет крался по небу искрящейся золотистой полосой, подсвечивая небо розовым. К западу протянулась светлая нежно-зеленая полоса, к стороне заката перетекавшая в лиловую, размытую, переливавшуюся перламутром и переходившую в чистую синеву неба. Белая, с налетом туманной зелени, монета круглой луны висела в небе, паря в лилово-голубом обрамлении над золотившимся в лучах раннего солнца городом. Синие столбы дыма из промышленных труб упирались в желтизну восточного края неба, зеленое кружево деревьев мелькало между домов, по лентам дорог ехали редкие автомобили, поблескивая стеклами в рассветных лучах.

Ван Хельсинг, откинув с лица пребывавшие в неимоверном беспорядке волосы, встретился взглядом с довольно мутными глазами собственного отражения. Лицо в зеркале вроде бы было знакомым, но впечатление портили глаза — как у пьяного кролика после прямого попадания в него молнии. Выражение в них тоже было неописуемое — впечатляющий набор, начиная с растерянности и заканчивая каким-то неприличным для ученого мужа свинячим восторгом. Насмотревшись на собственное лицо, Ван Хельсинг внезапно понял, что решительно ничего не помнит — начиная с того момента, как у него из рук вывалился крест. С одной стороны, оно и к лучшему, мрачно подала голос более рассудительная часть личности профессора. А с другой — как-то немного обидно, пискнула часть авантюрная. Ван Хельсинг сердито фыркнул, прогоняя мысли. Внутренние голоса вняли приказу рассудка и заткнулись.

Сделав было шаг от зеркала, профессор вернулся и, повинуясь смутному подозрению, рванул с сторону воротник весьма новаторски (не на ту пуговицу) застегнутой рубашки так, чтобы в зеркале была видна шея.

Следов укуса не было. Или, во всяком случае, не было видно. Можно было выдохнуть и расслабиться.

Ван Хельсинг наконец обнаружил неисправность в том, как застегнуты пуговицы на рубашке, и сокрушенно вздохнул. Память отчаянно сбоила, отчего взгляд в зеркале грустнел на глазах. Оставалось разве что найти Нитокрис и спросить…

«Кстати, где она?».

Взгляд профессора прошелся по отраженной в зеркале комнате, мимоходом отмечая детали художественного разгрома, но искомой фигуры не обнаружил.

«Может, она в зеркалах не отражается?» — озадачились оба внутренних голоса. К изумлению Ван Хельсинга, изволила отозваться память: «Да ночью вроде отражалась…».

Ван Хельсинга немного перекосило при мысли о том, при каких именно обстоятельствах Нитокрис могла отражаться ночью в зеркале — в зеркале в его квартире. Память снова сделала вид, что ее тут нет, за что профессор ей был искренне благодарен.

Через три с половиной часа у него начиналась лекция. Ван Хельсинг разродился очередным сокрушенным вздохом, подобрал с пола весьма затейливо скомканный пиджак, отвернулся от зеркала и пошел искать портфель с инструментами.

Блудный инвентарь нашелся в прихожей — между одинокой туфелькой явно не профессорского фасона и размера, и помятой шляпой. По пути Ван Хельсинг еще не раз порадовался внезапной амнезии и собрал обильный урожай из плаща, пары непарных предметов обуви (своего ботинка и второй женской туфельки), висевшего на спинке стула галстука, завязанного двумя смахивавшими на морские узлами в самых неподходящих местах, лежавшей поперек прохода вешалки для верхней одежды и приталенного черного френча, от которого исходил слабый, но знакомый аромат каких-то известных духов, названия которых профессор не помнил. Вслед за каждой следующей находкой память вяло подавала признаки жизни, побуждая воображение профессора строить все новые и новые догадки и гипотезы. Так что достиг портфеля Ван Хельсинг с жуткой головной болью, вытаращенными глазами и твердой уверенностью в том, что яркое воображение — это зло.