Вовка опять берёт и опять возвращает часы.
— Ладно, скажу кому надо!
Он уходит.
— Только чтоб по совести! — предупреждаю я.
Женщина смотрит на меня благодарно.
«Сейчас начнёт расспрашивать!» — со злостью думаю я.
И точно. Женщина сочувственно интересуется:
— А почему, сынок, в школу не пошёл?
Вот всегда так! Поможешь, а они и рады. Такой уж народ эти женщины! Почему, почему? Ну, расскажу ей про мачеху, про школу, про то, что мы строиться будем и я добываю деньги на покупку цемента. Она посочувствует, похлюпает носом. А потом? Зачем оно мне, это её сочувствие? Разве после него легче жить? Наоборот, труднее.
— Понимаю! — не унимается женщина.
Что она может понимать?
— Теперь у каждого своё.
Мне надоели подобные разговоры.
Вовка моментально продал карточку и вернулся с двумя мужчинами. Одного я знаю. Зовут его дядей Ваней. Лицо у него в красных прожилках пьяницы, голос сиплый. Дядя Ваня торгует махоркой. Сегодня, видно, у него нет товара, и, чтоб не терять даром дня, он ходит на подначке у «часовщика». Так называются спекулянты, перепродающие часы.
«Часовщика» я вижу впервые. Правый рукав пустой, засунут за офицерский ремень, на голове танкистская фуражка. Он смотрит на тётку с усмешкой. Глаза у него хитрющие, точно он перевесил всех людей на весах и знает каждому цену.
«Часовщик» молча берёт часы и отсчитывает четыреста рублей.
— Яшка! У неё сын в госпитале, — бубнит Вовка.
Яшка молча дает ещё три сотни.
— Спасибо! — улыбается женщина. — Думала, совсем ни с чем вернусь. Сын-то у меня тоже в такой фуражке.
— Что? — голос у Яшки низкий. — Он танкист?
— Не знаю. Фуражка у него такая же, с чёрным.
— Танкист, значит! — решает Яшка. — А кто? Водитель, стрелок?
— Бог его ведает. По радио что-то передает.
— Стрелок-радист! Эх, мать, надо знать такие вещи. — Яшка наматывает на единственную руку цепочку от часов. — Вот что. Ты, мать, стой здесь! Никуда не уходи! Часы я — айн момент и побоку. Сколько дадут, столько и принесу.
Только ты стой и ни шагу! Запомнила? Стой насмерть!
— Камедь! — сипит презрительно дядя Ваня и сплёвывает себе под ноги. — Ты чего, Яшка, сдурел? Дай по бумажке хоть заработать.
— Заткнись! — Яшка оборачивается к партнёру. Глаза у него злые. — Спекулянтская твоя душа! Ты своё получишь, понял?
Дальше мы не слушаем, протискиваемся между ларьками и оказываемся среди прилавков, где продается молоко, горячий борщ, хлеб, блины из картофеля, связки лука. Настоящая обжорка! Люди едят жадно, поспешно, точно боятся, что улетучатся калории. При виде еды сладко ноет в животе.
— Ты не передумал? Как договорились? — говорит Вовка, отдавая мне деньги.
— Сказал же тебе!
Я откладываю одну сотню.
— Порядок! — Вовка от радости потирает руки. — У меня тоже тридцатка заначена!
Мы долго торгуемся с носатой торговкой. Она наливает, нам по миске щей из глиняного горшка, обмотанного старым одеялом, бросает по куску подозрительного мяса. На остальные деньги покупаем кусочек сала, два ломтя хлеба и горку картофельных оладий.
— Всё-таки хорошо жить на белом свете! — мычит Вовка, уплетая щи. — Представляешь, до войны отец со мной в Евпатории в ресторан пошел. Дурак я тогда был страшной силы! Представляешь, один лимонад пил.
— А кто был твой отец до войны?
Я ем ещё быстрее Вовки.
— В обкоме работал. На «эмке» ездил. Представляешь, лимонад!
— Я тоже, когда за хлебом ходил, довески на землю бросал. Зажрались мы тогда.
— Точно! — соглашается Вовка.
— А в армии твой отец кем был?
— Комиссаром полка.
— Чего же за него пенсию не дают?
— Ты никому не скажешь?
Вовка вдруг перестает есть, лицо у него краснеет.
— Честное слово!
— Подожди, не жри! — говорит он и отодвигает от меня оладьи.
— Говори быстрее! Оладьи остынут.
Я подвигаю поближе к себе капустный лист с дымящимся картофелем.
Но Вовка долго молчит, сопит, моргает глазами, точно старается сдержать слёзы. Я чувствую, что он не решается сказать что-то очень важное, секретное.
— Ну! — тороплю я.
— Может, слышал, был такой предатель Власов? — наконец выдавливает из себя Вовка. — Генерал был, а предатель! Если бы ты знал, сколько эта сука людей сгубил.
— Знаю! Отец рассказывал. Они одного власовца в плен взяли и из автомата тр-р-р-р-р-р… Таких в плен не берут. Я бы сам всех предателей тр-р-р-р-р…
— Я бы не убил! — вздыхает Вовка. — Знал бы ты, как мне нужен хоть один живой власовец!
— Зачем?
— Я бы его, гада, допросил, пускай он правду о моём отце расскажет!
На глазах у Вовки слёзы, щека дёргается.
— Ну!
— Представляешь, мать полицаи били. Мы еле от гестапо ушли, а отца… Его предатели убили, в спину.
— Не ври! Откуда знаешь?
— Шофёр из политотдела рассказывал матери. Шофёр выскочил. Партийные документы вывез. Теперь докажи!
— Шофёра надо попросить!
— Мы даже его фамилии не знаем.
— Да!
— Может быть, не всех предателей сразу убьют? Может, хоть одного в тюрьму посадят? — с надеждой говорит Вовка и вдруг деланно улыбается, внимательно, с опаской смотрит на меня, точно спрашивает: «Ты мне веришь?»
— Предателей в плен не берут, их убивают! — говорю я и отвожу глаза.
— Вот расскажи кому-нибудь, — идиотски улыбается Вовка, — не поверят. Верно ведь?
— Верно! — успокаиваю я друга.
