…Уроки тянутся долго. Из школы мы выходим в толпе учеников, но сразу как-то получается, что я и Руслан остаёмся одни на голом месте. Нет, ребята совсем не уходят. Они добегают до первых улочек и останавливаются.
— Ждут!
Руслан забинтованной рукой показывает в конец пустыря. Там у водопроводной колонки стоит группа парней. На одном хорошо виден зелёный китель.
— Что делать будем?
— Раньше надо было думать! Может, без драки обойдётся?
— Я здесь! — вдруг слышится мальчишеский голосок. Из окна вылезает Сашка с ржавым штыком за поясом.
— Ты чего здесь?!
— Ведь мы дружим, да? Я штык нашёл.
Руслан поднимает с земли камень и прячет под забинтованной рукой.
— Пошли!
За нами идут девчонки. Молчаливые, сочувствующие, но бесполезные в случае драки.
Парни всё ближе. Ближе.
С каждым шагом крепнет злоба. Шесть человек на двоих с половиной. Хотя эти могут и десять на одного. Могут и ногами лежачего.
Я сую руку в карман галифе, нащупываю Андрюшкин подкосок. В случае нападения можно будет двинуть хоть одного.
Всё ближе.
Ближе.
Мы подходим к колонке, не замедляя шага. Впереди Сашка. Он наверняка не подозревает, что нас могут на глазах двух школ избить до полусмерти, искалечить.
«Стрельцы» стоят с палками. Шишимора молча крутит козью ножку.
Нам молчать нельзя!
Я расправляю рукой отцовскую гимнастерку под поясом и говорю парню в немецком кителе:
— Ну-ка, Лёня, открой кран! Товарищ пить хочет.
Брагин, с синяком под глазом, нерешительно берётся за ручку, оглядывается на Шишимору.
И я замечаю, что Шишимора не спускает глаз с моего кармана, в котором я держу руку. Да, там может быть и нож и парабеллум. Время такое.
— Лёнчик, уважь! — глухо приказывает Шишимора.
Парень всем телом наваливается на ручку. Течёт вода. Но Руслан не пьёт: пора уходить.
Мы идём дальше по узкой улочке, не оборачиваясь. «Стрельцы» могут напасть и сзади, но наши спины надёжно охраняют девчонки. Они предупредят криком в случае чего.
За углом с забора чуть не на головы нам спрыгивает Вовка.
— Ух! Еле догнал! — Вовка тяжело дышит. — За вами Макар из окна наблюдал. Честно! С телефонной трубкой. Вы пошли, он трубку повесил. Честно!
— А ты в школе прятался? — спрашивает Сашка.
— Брат Колгана приходил. Колган ему за пинок нажаловался. Теперь всегда буду с вами ходить.
— Ладно, ходи! — великодушно разрешает Сашка.
На лице у Сашки солнце, в руках штык. Так, наверное, учатся ходить в атаку.
Продать на базаре хотя бы свою собственную хлебную карточку — надо уметь. Я продаю первый раз в жизни, и мне стыдно даже торговок газетами. Голоса у них простуженные, за пазухами пачки газет. Газеты прошлогодние. Их не читают. Их берут на курево.
Базар шумит. Просто удивительно, сколько здесь народу! Многие пришли сюда послушать единственный в городе громкоговоритель, узнать новости с фронта, другие толкутся просто так, наскучило жить в одиночку на целой улице.
Рядом со мной старая женщина, повязанная дырявым шерстяным платком. Она тоже стоит в стороне и что-то прячет в рукав пальто.
— Что у вас? — интересуюсь я. Спрашивать всегда легче, чем отвечать.
— Часы, от мужа остались. Он машинистом был…
Женщина показывает серебряную луковицу.
— «Павел Буре»! — чмокаю я губами с видом знатока. — Отличная машина!
— Ходят-то минута в минуту! — оживляется женщина. — Мужу на свадьбу подарили. А разве кто понимает.
— Вы не держите часы в кулаке, — советую я. — Их никто не увидит. Пускай на цепочке висят. Вот так! Товар лицом показывать надо.
— Сын из госпиталя письмо прислал, — продолжает женщина. — Письмо от него, а рука чужая. По-чужому написано. У сына буковки острые, а на письме кругленькие. Пишет, чтоб не волновалась. Плохо ему! Мать-то не обманешь. У тебя-то есть мать?
Я молчу. Какое ей дело, кого у меня убило, кого покалечило?
Из толпы неожиданно выныривает Вовка. Руки у него пустые. Значит, уже продал лампочки, которые вывернул вчера в подъезде серого дома.
— Всё стоишь? — удивляется он.
— Никто не спрашивал.
— Давай сюда! — бодро говорит Вовка и вырывает карточку. — Так. Прикинем. За два дня получено вперёд. Минус восемьсот грамм. Так. Раз, два, три… — он шевелит губами, закатывает глаза, складывая граммы в килограммы, и быстро всё переводит на деньги.
— Шестьсот рублей.
— Отец пятьсот велел принести! — объясняю я.
Меня поражает способность Вовки молниеносно переводить, или, как он сам говорит, «перелицовывать» хлеб на деньги, деньги на табак, табак на водку, в любом порядке и в любом количестве с точностью до червонца.
— Мы пять бумажек и отдадим, — подмаргивает Вовка. — Остальные наши. Идёт?
— Само собой.
— Учись таблице умножения, — говорит Вовка, поднимает над головой карточку и орёт на весь базар: — Кто хочет есть хлеб иждивенца?
Женщина смотрит на него с осуждением и опять прячет часы в рукав пальто.
— Двуличный! — подзываю я Вовку. — Продай заодно тётенькины часы, «Павел Буре»… Мужу на свадьбу подарили.
Вовка берёт часы, крутит около уха, к чему-то прислушивается и возвращает серебряную луковицу обратно.
— Ходят правильно, но не могу. На базаре свои законы. Мое дело — фонарики, ролики, шнур для проводки.
— Сын у меня в госпитале, — точно оправдывается женщина. — Посылку хочу собрать.
