Абрам Каган. Воспоминания - [8]

5/12 1972

После нескольких лет учения со Старосельским я предложил родителям, чтобы меня все же определить в гимназию. Мне не улыбалась перспектива домашних занятий, чтобы в конце концов поехать за границу. Я был привязан к дому к тому же. Старосельский узнал, что в небольшом городке, Пултуске, Варшавской губернии, есть вакансии для евреев. Я поехал со Старосельским, хорошо выдержал экзамен, и меня приняли сразу в четвертый класс гимназии. Мне было трудно расстаться с домом, и я долго скучал, к тому же обстановка в гимназии была очень тяжелая. <…>

5/20 [1972]

<…> Уже в первый семестр я стал первым учеником и таким оставался, пока не покинул гимназию. Я знал много больше моих товарищей, в частности, по математике и литературе, так что мог даже помогать товарищам высших классов, и у меня установилась репутация всезнайки. К тому же мою репутацию среди учеников укрепило еще одно обстоятельство. Руссофикация проводилась очень энергично[40]. В стенах гимназии запрещалось говорить по-польски, и это строго соблюдалось. Польский язык даже не был обязательным для поляков, хотя поляки из принципа посещали эти уроки. Все остальные в это время оставляли класс, и я в том числе. Я решил усвоить польский язык и раз, вместо того, чтобы уйти, заявил учителю, что я остаюсь на урок. Учитель-поляк сказал, что я должен пойти за разрешением к инспектору, он не может сам разрешить и мне не советует просить. Я все же пошел к инспектору и получил хорошую головомойку и категорическое запрещение посещать уроки польского языка, и за такое мое нахальство [инспектор] заставил меня переписать большой отрывок из Цезаря пять раз и принести ему на следующее утро. Я самостоятельно продолжал изучать польский язык и уже через короткое время мог декламировать наизусть большие отрывки из Мицкевича к удивлению и стыду моих товарищей, кот[орые] только формально и только по политическим соображениям обучались этому языку.

5/22 [1972]

Гимназия была государственная, штатская, но все было на военный лад. Форма, конечно, была обязательна, черная рубаха, закрытая до верху, широкий пояс с блестящей белой пряжкой, в парадных случаях темно-синий мундир пониже колен с блестящими серебряными пуговицами посередине, со стоячим воротником с серебряными украшениями. <…> Волосы у всех должны [были] быть короткие, у кого ежиком, у кого с пробором. Перед занятиями надзиратель стоял у дверей каждого класса и тщательно осматривал входящих учеников и за малейшее упущение сбавлял им отметку за поведение. В полдень был перерыв, и мы закусывали во дворе или ходили в единственное в городке кафе. Было все дешево и чисто. К концу уроков была гимнастика, учителем был офицер местного гарнизона. Это был настоящий военный дриль. Раз в неделю был урок танцев, тоже обязательный. Были, конечно, только мальчики, они же танцевали за дам. По праздникам маршировали под военную музыку по городу, впереди офицер и инспектор, а потом во главе каждого класса классный наставник (дополнительная роль одного из учителей). Маршировали не хуже солдат под звуки команды. Если не было дождя, то шагали в мундирах, зимой и в холодные дни в шинелях, тоже форменных (серая шинель, двубортная, с двумя рядами блестящих пуговиц). Конечно, удобств, как ванных комнат, не было, и мы еженедельно тоже по классам по очереди отправлялись в баню. Нечто вроде турецкой бани. У меня осталось в памяти здание гимназии. Когда-то там был иезуитский колледж. Просторные классы, высокие потолки и окна, огромных размеров гимнастическая зала, широкие длинные коридоры. <…> На пикники, на каток отправлялись всем классом, тоже с классным наставником. С семи часов вечера мы не должны были выходить на улицу, это строго запрещалось. Нередко надзиратель после семи заходил в пансион проверить, все ли на месте, и вносил отметку в особый журнал, который был в каждом пансионе.

6/9 [1972]

В гимназии я пробыл всего два года. В конце второго академического года разразилась забастовка. Поляки-ученики потребовали автономии Польши. Всех их исключили. Русские, в числе которых был я, несколько немцев и кто-то из поляков — детей мелких торговцев, опасавшиеся репрессий по отношению к их родителям, намерены были продолжать занятия с началом академического года, не были исключены, но я заявил о своей солидарности с поляками и меня немедленно исключили с так наз[ываемым] «волчьим» паспортом, т. е. без права поступления в другие гимназии. Я вернулся домой, родители были очень огорчены, и я тоже был подавлен. Я сжился с гимназией, с товарищами. Опять отец заговорил об отправке меня за границу. Я настоял, чтобы меня оставили дома, я буду сам заниматься, подготовлю себя к экзаменам на аттестат зрелости, т. е. за все классы. Я должен был скрыть не только, что я был исключен из гимназии, но вообще что когда бы то ни было учился в гимназии. Я усердно занимался сам, только брал уроки языков, во-первых, потому что сам хотел знать языки, а во-вторых, по настоянию папы, который скептически относился [к тому], что я выдержу экзамены, ибо я должен был держать их по всем предметам за все восемь классов. За два года усердного труда я подготовился к экзаменам и стал наводить справки, куда бы поехать держать их. Место я выбрал захолустное, чтобы не узнали о моем исключении. Тогда не допустили бы к экзаменам. И мало было выдержать экзамены, но [я] должен был получить отличные отметки, ибо иначе не попасть было в университет. Я остановился на Новгород-Северске Черниговской губернии. <…> С подачей прошения не было осложнений. Экстернов было человек двадцать