Абрам Каган. Воспоминания - [7]
3/8 [1972]
К дому дедушки прилегал совершенно изумительный сад. Всяких фруктов и ягод было изобилие. Осенью с особой торжественностью готовили варенье и мариновали огурцы, томаты, яблоки и груши. Запасов хватало на всю семью круглый год, и следующей осенью остаток раздавали всякому, кто захотел.
Бабушка была стройная и красивая, высокого роста, и баловала нас вовсю. Когда мы переезжали в город, бабушка тоже отправлялась с нами. Дедушка всегда был в разъездах и когда приезжал в город, жил у нас и неизменно давал мне и сестре по золотому империалу. <…>
Одним из самых первых впечатлений детства был пожар дедушкиного дома. Мы все сидели среди вещей на улице, и я в страхе и в удивлении смотрел на пылающее здание. Это было ночью, и все принимало фантастический характер. Нас приютил раввин Шнеерсон[33], известный хасид, живший в здании, подобно[м] дедушкиному. К нему стекались за чудесным исцелением с разных концов России, и каждый приносил свою мзду, конечно, не деньгами. Мы оставались у Шнеерсона до отстройки нового дома, но у меня от этого периода никаких воспоминаний не осталось, только страх перед огромной бородой раввина.
В городе мы арендовали квартиру и довольно часто переезжали, все расширяясь, пока не приобрели собственный дом. Он принадлежал какому-то промотавшемуся русскому аристократу и был одним из лучших домов в городе, на спокойной улице с хорошими домами, то, что здесь называется residential[34].
Мы перестали ездить на лето к дедушке, а снимали дачу в окрестностях и выезжали всей семьей с няней и прислугой. У нас был собственный экипаж, помню, кучера звали Егором. Я с раннего детства научился ездить верхом и часто без седла. В первый год жизни на даче в окрестностях Витебска моя сестричка, Маня, каталась на гигантских качелях, запуталась и ударилась головой о столб. Она потеряла сознание и через несколько дней умерла от воспаления мозга. Это была первая смерть в моей жизни. На маму смерть сестры произвела ужасное впечатление, и отец отправил ее в Крым, в Алушту, до осени. Несколько лет я оставался единственным ребенком, а потом родилась моя сестра Роза и через полтора года после этого брат Миша[35]. Роза была исключительно красивой девочкой.
Во вчерашнем номере «Нового Русского Слова» в отделе 40 лет назад указано про выход следующих книг: Николаевский «История одного предателя (Азеф)»[36], Яновский «Мир»[37] и Осоргин «Свидетель истории»[38]. Все книги изданы мною.
3/19 [1972]
Я помню с мельчайшими подробностями мое первое сильное огорчение. Меня подготовили к поступлению в приготовительный класс гимназии. Мне как раз исполнилось восемь лет — раньше этого возраста не принимали. Я выдержал экзамены на круглые пятерки. <…> И был уверен, что я вошел в процентную норму для евреев[39]. Мне сшили форму, купили фуражку с гербом и широкий кожаный пояс и даже парадный сюртук с серебряными пуговицами и на шелковой белой подкладке — мундир. Все меня поздравляли и приносили подарки. Какова же была для меня неожиданность, когда перед самым началом занятий сообщили, что я в норму не попал. Со мной случился обморок, я потом ничего не помнил, это, видимо, было нервным потрясением, и через неделю я оправился. Родители меня всячески утешали. Отец говорил, что больше попыток определить меня в гимназию он делать не будет, я буду заниматься дома и, когда подрасту, меня отправят за границу, поместят в пансион. Когда я совершенно оправился, я стал учиться в группе детей, тоже не попавших в гимназию. Учителем был некто Старосельский. Мы занимались с утра до часу дня. Старосельский не только занимался с нами, но был в переписке с гимназиями в разных областях России, он разузнавал, где есть вакансии для евреев, сговаривался с родителями и отвозил мальчика за мальчиком. Его группа постоянно пополнялась, и были даже такие, кот[орые] учились много лет, вплоть до аттестата зрелости, который можно было держать экстерном. Я, кроме того, стал регулярно брать уроки немецкого и французского языка. Моей учительницей немецкого языка была преподавательница женской гимназии Frl. Emilia. Она была дочерью пастора, и у нее были еще три сестры, и все преподавали. Ходил я к Frl. Emilia в их пасторский дом. Чистоту в их доме я и теперь могу припомнить. Во время урока угощали меня чаем с пирогом собственного изготовления. Моей преподавательницей по франц[узскому] языку была m-me Osoline, она тоже была преподавательницей женской гимназии. Она была настоящей француженкой, очень импозантной. Ее муж был блестящий офицер, тоже безукоризненно говоривший по-французски. Иногда вместо урока они приглашали меня к ужину, и мы втроем говорили по-французски. Это было полезнее уроков. <…>
