Абрам Каган. Воспоминания - [5]

Таким образом, с учетом объективных элементов национального самосознания, центральным из которых является язык детства, воспитания, язык общения, мышления, чтения, можно утверждать, что Каган достаточно рано стал осознавать и позиционировать себя в параметрах не столько этнических, сколько общекультурных, отдавая явное предпочтение русской и европейской культуре — т. е. культурам в основе своей христианским. Возможно, начало своеобразному (хотя, разумеется далеко не сразу осознанному) «отторжению» от еврейства было положено сильнейшим нервным потрясением, которое он испытал, когда узнал о том, что не преодолел процентной нормы для поступления в гимназию, и о котором помнил до конца жизни, ср.: «Я помню с мельчайшими подробностями мое первое сильное огорчение. Меня подготовили к поступлению в приготовительный класс гимназии. /…/ Я выдержал экзамены на круглые пятерки. /…/ Мне сшили форму, купили фуражку с гербом и широкий кожаный пояс и даже парадный сюртук с серебряными пуговицами и на шелковой белой подкладке — мундир. Все меня поздравляли и приносили подарки. Какова же была для меня неожиданность, когда перед самым началом занятий сообщили, что я в норму не попал. Со мной случился обморок, я потом ничего не помнил, это, видимо, было нервным потрясением, и через неделю я оправился».

Вместе с тем, жизнь неизменно «возвращала» его к еврейству, напоминая о принадлежности к нему «по крови». Фактор процентной нормы приходилось учитывать и при выборе гимназии для сдачи выпускных экзаменов экстерном, и при выборе университета; показательно при этом, что Каган, невзирая на уговоры отца, отказывался уезжать для получения образования за границу. Этот же фактор сыграл решающую роль при поиске службы после окончания университета.

Советская власть своеобразно «уравняла» Кагана в правах с другими жителями бывшей Российской империи: он был выслан из страны как представитель оппозиционной российской интеллигенции, представляющий для власти идеологическую опасность, т. е. по причине общекультурного порядка. Берлинские годы стали периодом счастливого совпадения внешнего и внутреннего, бытийных обстоятельств и индивидуального видения себя, возможностей, которые предоставляла жизнь, и устремлений личности. В Берлине говоривший по-русски российский эмигрант Абрам Каган получил возможность жить без ежедневных напоминаний о своей инаковости и, полагаясь на собственные знания, ум, находчивость и трудолюбие, успешно заниматься тем, к чему он тяготел с юности.

Однако судьба вновь — в последний раз — напомнила ему о его еврействе: в конце 1930-х гг. он, как еврей, вынужден был покинуть сначала Германию, а затем и Европу и эмигрировать за океан, где ему предстояло сделаться англоязычным издателем, оставаясь при этом российским эмигрантом.

Именно в США Кагану удалось осуществить задуманное и начатое когда-то в России: содействовать распространению новых открытий в области психологии и психиатрии. Еще в 1910-е гг. он первым издал на русском языке несколько работ З. Фрейда по психоанализу и труды о Фрейде. В 1920-е — 1930-е гг. он познакомился с немецкими и австрийскими психологами, которые впоследствии, тоже оказавшись в эмиграции в Америке, помогли Кагану войти в круг американских практикующих психоаналитиков и университетских специалистов в области психологии. В результате ему посчастливилось получить заказ на издание серии книг по психоанализу, и довольно скоро он стал ведущим издателем литературы такого рода. Принадлежавшее Кагану издательство «International Universities Press» выпускало книги и журналы по всем отраслям указанных наук и наиболее значительный ежегодник «The Psychoanalitic Study of the Child», перешедший к нему от английского издательства «Imago Publishing Corp.» в 1956 г. Каган успешно руководил издательством в течение нескольких десятилетий и отошел от дел, когда ему было более девяноста лет.

В начале марта 1971 г., через пять недель после смерти жены, Каган начал писать воспоминания, избрав для них форму мемуарного дневника, позволяющую сочетать описание событий прошлого с размышлениями о смысле прожитой жизни, о превратностях судьбы, об извечном конфликте «отцов» и «детей». Вероятно, смерть жены сыграла едва ли не определяющую роль в его решении: потеряв близко-го друга и неизменного собеседника, которым жена была ему на протяжении шестидесяти трех лет, Каган вынужден был искать иной способ для продолжения прерванного диалога и обратился к дневнику. Кроме того, сказался, без сомнения, и долгий издательский опыт, и присущее ему с молодости отношение к слову (печатному и/или письменному) как к возможности выразить себя, «повториться» в потоке бытия и не уйти бесследно.

Воспоминания давали автору возможность как будто прожить жизнь «наново» в желательном для него варианте; дневник располагал к новому осмыслению событий, о которых шла речь. Поэтому текст создавался долго и непросто: Каган писал его на протяжении многих лет, иногда обращаясь к тетради ежедневно, иногда откладывая ее на несколько месяцев, словно намеренно «забывая» о ней. Многие записи свидетельствуют о том, как трудно складывались воспоминания, как назойливо вторгались в мемуарное пространство события и отношения повседневности, и о том, как упорно автор преодолевал сопротивление материала, собственной памяти, многочисленные недуги и невзгоды, семейные неурядицы, чтобы до конца выполнить то, что считал своим последним долгом: рассказать детям о своей жизни и о жизни своего поколения.