Абрам Каган. Воспоминания - [4]
Кроме произведений «отцов эмиграции», в «Петрополисе» были изданы книги многих «эмигрантских детей»: «Чайковский» H. Н. Берберовой (1936); «Мой город» и «Тишина» Р. Н. Блох (1928, 1935); «Лебединая карусель» А. С. Головиной (1935), единственный поэтический сборник М. Горлина «Путешествия» (1936); «Генерал Бо» и «Скиф: Бакунин и Николай I» Р. Б. Гуля (1929, 1931), «Повесть о пустяках» Б. Темирязева (Ю. П. Анненкова; 1934), «Отчаяние» В. В. Набокова (1936). Сотрудничество с Набоковым оказалось долговременным: еще в 1930 г. в перешедшем к Кагану «Слове» были изданы «Возвращение Чорба» и «Защита Лужина»[25]; впоследствии в Брюсселе (в «Петрополисе») Каган намеревался издать его «Дар» и «Волшебника» и уже получил согласие автора, однако из-за немецкой оккупации Бельгии эти планы не осуществились.
Из советских авторов «Петрополис» более всего, вероятно, издавал И. Г. Эренбурга: в 1928–1931 гг. вышли в свет «Заговор равных» (1928; на титуле значилось «Берлин; Рига»), «10 л. с.: Хроника нашего времени» (1929), «Виза времени» (<1930>), «Мы и они. Франция» (1931), «Фабрика снов: Хроника нашего времени» (1931). Кроме Эренбурга, издавались «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского, книги В. Инбер, Ю. Н. Тынянова, К. Федина и др.
В 1929 году «Петрополисом» был издан поэтический сборник современной польской поэзии в русских переводах. Идея принадлежала сыну известного российского слависта-классика Ю. Кулаковского Сергею Кулаковскому, поэту, преподававшему русскую литературу в Варшавском университете. Польское правительство поддержало это начинание и оплатило расходы по переводу.
В 1920-е гг. были изданы альбомы графики Б. Д. Григорьева и М. В. Добужинского, книга Б. Аронсона «Марк Шагал»[26].
В «Параболе» Каган издал получивший скандальную известность роман Е. Бакуниной «Тело» (1933), «Повелительницу» Н. Берберовой (1932), «Память» И. Голенищева-Кутузова (1935), «Красных маршалов» Р. Гуля (1933), «Третий час» Ю. Мандельштама (1935), «Счастье» Ю. Фельзена (1932); «Дом в Пасси» и первую часть «Путешествия Глеба» Б. Зайцева (1935, 1937) и мн. др.
В «Обелиске» Каган «преимущественно сосредоточился на книгах по философии и религиозно-философской литературе». Одной из первых он издал книгу Н. Котляревского «Холмы родины» (1923) и переиздал его же «Девятнадцатый век» (1923; первое изд. — Пг, 1921). Кроме того, «Философию неравенства» и «Смысл истории» Н. Бердяева, «Живое знание» С. Франка; «Эстетику Достоевского» И. Лапшина (1923), сборник статей «Жизнь и творчество» и «Основные проблемы театра» Ф. Степуна (обе — 1923). В этом же издательстве вышел в свет ряд русских книг в переводах на немецкий язык; самым значительным изданием в этом ряду, безусловно, стала «История России» Ключевского, издание которой на немецком языке Каган считал «большим вкладом в немецкую науку».
Кажется почти невероятным, что ни в России, ни в Европе, ни впоследствии — в США, за почти восемь десятилетий своей издательской деятельности, при всем ее многообразии, Каган не издал ни одной книги собственно еврейского автора (в оригинале или переводе), ни одного сочинения, посвященного истории или современному положению еврейства, хотя родился и вырос во вполне традиционной еврейской семье, и отец его «участвовал во многих еврейских начинаниях». Изданные им книги религиозного и философско-религиозного характера имели отношение к православию, а не к иудаизму[27]. Весьма показательно, что даже в мемуарно-дневниковых записях, посвященных детским годам, единственный пассаж, имеющий хотя бы опосредованное — и далеко не позитивное — отношение к иудаизму, связан с происшествием сугубо бытовым: пожаром в дедовском доме, после которого семья некоторое время жила у раввина Шнеерсона, ср.: «Мы оставались у Шнеерсона до отстройки нового дома, но у меня от этого периода никаких воспоминаний не осталось, только страх перед огромной бородой раввина» (курсив мой. — О. Д.). Обрядовой стороны он, судя по всему, тоже не придерживался: брак его был заключен сугубо по-европейски, сын Анатолий не прошел обряда обрезания.
Каган нигде прямо не пишет, какой язык (или языки) был языком общения в семье его родителей и, следовательно, на каком языке он говорил и мыслил в детстве, при помощи какого языка начинал осваивать мир (можно лишь предположить, исходя из социального и имущественного положения семьи, а также из рода занятий отца, что родители — во всяком случае, отец — знали как идиш, так и русский). При этом он неоднократно упоминает о том, что идиша не знал — иногда прямо греша против «правды факта». Так. например, он указывает, что в юности, относя себя к бундовцам, читал первую легальную газету Бунда «Дер векер», что было бы невозможно без знания языка — газета издавалась на идише. Кроме того, он весьма подробно пишет о своих, начавшихся в раннем возрасте, занятиях немецким и французским языками и об эпизоде из краткого гимназического периода, когда он, в знак солидарности с гимназистами-поляками, решил посещать уроки польского языка. Посредником при изучении иностранных языков неизменно выступал русский. В его собственной семье говорили по-русски; правда, в американские годы была сделана (или произошла?) неизбежная уступка: младшая дочь Ирина по-русски говорила плохо и не читала совсем.
