Абрам Каган. Воспоминания - [15]

4/21 [1974]

Каждый день нас выводили на прогулку во двор тюрьмы на полчаса. Мы могли общаться друге другом. <…> Большим удовольствием была еженедельная тюремная баня с избытком горячей воды. Через некоторое время разрешили передачи, и это было большим облегчением, ибо тюремная еда была несъедобна. Потом начались свидания с родными, и Геня пришла с Толей, который еще был совсем мальчиком. Наконец нас стали вызывать по одиночке к следователю <…> и тут повторяли те же обвинения. Протоколов допроса никто из нас не подписывал, и никаких оговоров друг друга не было. Нам сообщили, что нам предъявлено обвинение в государственном преступлении. По тогдашнему уголовному кодексу это наказывалось высылкой из страны, а если она осуществиться не могла, то следующая мера — это смертная казнь. Мы все были в подавленном состоянии, но все же владели собой и держались отлично. Мы узнали, что аресты среди профессоров и интеллигенции имели место в Москве и других городах, и что эти аресты нашли широкую огласку[159]. Немецкое правительство в лице посла графа Брокдорф-Ранцау сообщило, что оно готово принять нас и выдать соответственные визы в Германию, и что советское правительство согласилось выпустить нас[160]. Но нам ничего не было сообщено, и мы продолжали сидеть в тюрьме. О высылке в Германию мы узнали через родных, приходивших на свидания. Геню тоже вызвал следователь и заявил, что меня высылают, но я не хочу взять с собой семью. То же заявляли и нескольким женам других, и в том числе и жене Карсавина. <…> Наконец нас стали вызывать к следователю, который нам сообщил, что нас навсегда высылают за границу, дал подписать бумагу о нашем согласии на высылку с женой и детьми. Нам сказали, что нас выпустят перед самым отъездом, паспорта, завизированные германским консульством, нам вручат в тюрьме и дадут пару дней для ликвидации дел. Многие стали хлопотать о досрочном освобождении. Геня получила личное письмо от Бухарина[161], что он готов принять меня на поруки до высылки и принимает полную ответственность за меня. Бухарин тогда играл большую роль, и Геня была уверена, что меня тут же освободят. Геня пошла в Смольный к Зиновьеву, которому письмо Бухарина было адресовано. Вообще добиться аудиенции у этого сатрапа было нелегко, но заявление Гени, что она имеет поручение от Бухарина, возымело магическое действие, ее сразу Зиновьев принял. Он прочел письмо Бухарина, покраснел, как рак, рассвирепел. Разорвал письмо на мелкие клочки, заявив, что в Петербурге он хозяин и не позволит вмешиваться в его дела; и я буду выпущен, когда все будут выпущены. Между прочим, двум удалось выйти на свободу. Это были Евгений Иванович Замятин и Островский. Замятин все же уехал через год за границу[162], а Островский еще до нашего отъезда умер от сердечного припадка. Между прочим, прямой потомок известного драматурга Островского[163].

4/23 [1974]

Дней за десять до отъезда нас всех выпустили. Начались хлопоты, надо было собрать кое-какие средства, чтобы не оказаться по приезде в Германию без гроша. Конечно, нельзя было взять советские деньги, совершенно обесцененные, а надо было все превратить в иностранную валюту. Главным юрисконсультом Государственного банка был С. М. Гинзбург[164], с которым я был хорошо знаком. Мы с ним участвовали в качестве третейских судей в ряде дел, в частности, в разбирательстве сложных отношений в известном издательстве Брокгауз-Ефрон[165]. Помощницей его была одна из первых женщин-юристов Екатерина Флейшиц[166]. Она помогла нам обменять советские деньги на доллары и фунты, что для нее было сопряжено с риском. Кое-какая валюта у многих из нас была. От лихорадочной продажи вещей на иностранную валюту тоже что-то получилось. Между прочим по приезде в Берлин оказалось, что некоторое количество долларов были фальшивыми. Были у многих некоторые ценности, хотя и скромные: бриллианты, жемчуг. Возник вопрос, как это все взять с собой. Мы не сомневались, что при отправке нас подвергнут личному обыску, что действительно было. Но нам повезло: в германском консульстве, где мы оформляли бумаги, к нам отнеслись с исключительным вниманием. Выяснилось, что нас отправляют в Штетин на пароходе <…>. Не знаю, по каким причинам, советское правительство оплатило проезд всех нас первым классом. Бывают же такие чудеса. Консул познакомил представителей высланных, в числе которых был и я, с капитаном парохода, который предложил нам свои услуги. Мы должны были собрать у всех высылаемых деньги и не громоздкие ценности в один чемодан, составить список, кому что принадлежит, и доставить в консульство, а они уже как дипломатический багаж доставят капитану прямо на пароход. Нас не надо было долго убеждать, и мы лихорадочно стали объезжать каждого, и в кратчайшее время чемодан был доставлен в консульство. Никто не был задержан, и все обошлось благополучно.

5/9 [1974]

<…> Когда нас выпустили, нас поразило, что наши друзья и знакомые не чуждались нас и всячески выражали нам сочувствие. Перед самым отъездом в доме одного профессора нам устроили прием с речами, напутствиями. Когда мы садились на пароход, на пристани делегация от студентов нас приветствовала. В моей квартире, можно сказать, двери не закрывались. В числе других пришел к нам Юрий Анненков, который тогда был близок к власть имущим. Он не побоялся даже написать трогательные строки в мой альбом, и на прощание мы облобызались.