Абрам Каган. Воспоминания - [14]

. Мы набрались такой смелости, что отпечатали докладную записку в очень изящном виде в двадцати экземплярах в типографии Голике и Вильборг <…>. Конечно, это было сделано тайком, и типография не была упомянута. <…> Я был в хороших отношениях с Енукидзе[147], а он тогда был секретарем в Кремле. Я поехал в Москву и сначала обратился к упомянутому выше московскому кооперативу, который одобрил наше выступление, и [затем] пошел в Кремль, чтобы лично передать Совету Комиссаров нашу записку через Енукидзе, чтобы записка не затерялась. Авель Софронович меня немедленно принял, обещал передать записку по назначению, но при этом высказал свое мнение, что Совет Комиссаров] национализацию считает краеугольным камнем коммунистической программы и с нашими доводами не согласится, и даже могут быть неприятные последствия для инициаторов. Я вернулся в Петербург. С нетерпением мы ждали ответа из Москвы. Ответа не последовало. Вероятно, на докладной записке сделали отрицательную отметку и этим ограничились, но это дело могло кончиться плохо и для Витязева, и для меня, и для кооперативных издательств, а также могли начать следствие, в какой типографии набрали записку, кто был наборщиком, кто печатником и т. д.

4/18 1974

<…> Летом мы жили на даче в пригородах Петербурга и Финляндии: в Сестрорецке, Павловске, Ойлила. В Павловске мы сошлись близко с художником Конашевичем[148] и его женой. Близко сошлись с известным знатоком балета Андреем Яковлевичем Левинсоном[149]. Мы встречались домами в городе, а когда его жена с ребенком уехала к своим родным в Сибирь, чтобы прокормиться, А[ндрей] Я[ковлевич] почти все лето прожил у нас на даче[150]. Как раз после возвращения нашего с дачи, из Павловска, пришли незваные посетители в нашу квартиру, глубокой ночью. Чекисты не были очень грубы, только резки и не входили в разговоры и без предъявления ордера на арест и даже без обыска, если не считать обхода всех комнат квартиры, забрали меня на Гороховую, не дав даже возможности захватить что-либо с собой[151].

4/19 [1974]

<…> В помещении, в которое меня привели, были две больших комнаты с нарами по всем сторонам в два этажа. Народу видимо-невидимо и самого разного калибра. Обрадовался, когда увидел среди уже прибывших и все время прибывавших близких мне людей: Карсавина, Лосского, Лапшина, Харитона, Островского, Замятина, Бруцкуса, Одинцова, Изгоева и других[152]. Никто не знал, за что он арестован. Помещение было аховое, грязь непролазная, клопы в несметном количестве. Я устроился на одной койке с Карсавиным. О сне нельзя было и думать, просто от усталости впадали в какое-то забытье. Среди нас оказался и такой представитель русского высшего света, как граф Валентин Платонович Зубов[153], тогда прикинувшийся большевиком. (Впоследствии я близко с ним сошелся в Берлине.) Карсавин, исключительно остроумный человек, иначе не называл его, как Ваше сиятельство или Ваша светлость, граф милостью Маркса и приводил его в бешенство. Как оказалось, Зубова, занимавшего пост президента Института Искусств, в его же дворце обвиняли в сбыте его собственных картин, и ничего общего его арест с нашим не имел[154]. Думать о еде было немыслимо, так это было отвратно, и два дня, проведенные на Гороховой, были для нас добровольным или вынужденным постом, кроме того, что некоторые захватили из дому и по-братски поделились. <…>

4/20 [1974]

<…> На следующий же день нашего пребывания на Гороховой нас, каждого по одиночке, стали вызывать на допрос. Каждый из нас очень опасался этого допроса. С нами сидели матросы, которые с допроса возвращались жестоко избитыми, с кровоточащими носами, изуродованными лицами, с кровоподтеками на всем теле (они обмывали раны раздетыми в общей уборной). С нами этого не было. Нашим следователем был Агранов[155], прославившийся своей жестокостью. Впоследствии он был ликвидирован Сталиным. Допрашивал он нас стереотипно: белогвардейская деятельность, помощь генералу Юденичу во время его наступления на Петроград[156] и т. п. совершенно абсурдные действия[157]. Этого каждый из нас меньше всего ожидал, ибо ни один из нас ни в чем подобном не был замешан, так что нам не пришлось детально отвечать на обвинения, не было ни одного факта, который надо было бы опровергать, а просто категорически отвергали всю эту галиматью. Нас на допросе долго не держали, может, полчаса каждого. Без особой вежливости, но никаких физических воздействий ни к кому из нас не применялось. Все мы были в недоумении, что за процесс большевики хотят создать. Определенных обвинений нам предъявлено не было, и через два дня нас перевели в настоящую тюрьму на Шпалерной улице, разместив нас по камерам по два-три человека в каждой. В общем, мы могли выбрать, с кем сидеть, но сделали это без афиширования: выстраивались в очередь по двое и механически попадали в камеру с желаемым лицом. Я попал, как он и я хотели, в камеру с Львом Платоновичем Карсавиным, с которым был в дружеских отношениях. В камерах были две железные койки с худощавыми[158] тюфяками, умывальник с проточной водой (только холодной), туалет (к счастью, не параша) с тоже проточной водой и стальная доска, прикрепленная к стене, которая опускалась и служила столом. Окно было очень высоко, много выше человеческого роста. В стальной двери было небольшое окошечко (глазок), в которое могли заглядывать надзиратели. В потолке висела лампочка, которая зажигалась и ночью тушилась надзирателем. Лампочку ночью он несколько раз зажигал, чтобы в глазок видеть, что делают заключенные. Карсавин и я прежде всего принялись за очистку камеры и себя самих. Мы скоро избавились от клопов, и в камере была образцовая чистота. Мы следили за крошками, чтобы отвадить крыс и мышей. <…>