Абрам Каган. Воспоминания - [12]

9/16 [1973]

<…> С самого начала у ответственных деятелей-меньшевиков было чувство обреченности. Никто не помышлял о том, что водворится, наконец, социалистический строй. Строй мыслился как капиталистический с демократическими учреждениями <…>. Опасность усматривали не слева, а справа, а большевики действовали безнаказанно, вне всяких ограничений. Вплоть до пропаганды вооруженного восстания[105]. <…>

9/7 [1973]

Я живо помню июльское восстание во главе с Троцким[106]. Оно было подавлено, едва успев родиться, в тот же день. Только незначительная часть петербургского гарнизона была распропагандирована, огромное большинство стояло на стороне оборонческого Совета раб[очих] депутатов], о верности которому оно заявляло. И по первому вызову Совета полки выстроили[сь] против верных большевизму рабочих и ничтожной части солдат. Даже не дошло до кровопролития[107]. <…>

10/16 [1973]

<…> Боязнь перед путчем справа и отсутствие страха перед большевизмом еще больше сказались после июльского восстания. Последовало Московское совещание[108] <…>. Затем последовало Демократическое совещание в Петербурге[109]. Я был секретарем меньшевистской партии на этом совещании. И наконец разразились октябрьские дни. <…>

После октябрьского переворота еще короткое время держался «Комитет спасения родины и революции»[110]. Затем пошла сплошная кровавая ликвидация. Но систематической, планомерной организации еще не было, и многим революционным деятелям удалось сберечь свою жизнь и уйти в другую деятельность. Я ушел в издательство и научную работу, кот[орые] раньше оставил. Мне как-то удалось уйти незамеченным. <…> Больше того, у меня, например, скрывался один из самых видных и талантливых меньшевиков Михаил Исаакович Либер[111]. <…>

10/17 [1973]

Октябрьские дни прошли. Доблестная армия громила винные погреба, лозунг «Грабь награбленное» имел большой успех. Фабрики национализировались, как и банки. Национализация привела к полному застою промышленности, особенно на первых порах. В банках были взломаны и опустошены все сейфы, в том числе и мой. <…> В каждом доме образовались по выбору жильцов домовые комитеты; в один из них попали и мы. Функция этих комитетов была неопределенная. В сущности, [она] сводилась к собиранию квартирной платы и ночному дежурству у ворот, что раньше лежало на обязанности дворников, которые сейчас оказались помощниками милиции. <…> Скоро началось уплотнение квартир <…>. Чтобы избегнуть уплотнения, получали разные грамоты. У меня, напр[имер], на дверях кабинета была грамота, что я являюсь профессором, и для занятий мне нужна отдельная комната. На дверях огромной залы в четыре окна и балконом, заполненной снизу до верху книгами и коллекцией бабочек (собственность Н. Котляревского), было указано, что библиотека находится под покровительством Академии Наук, и я являюсь ответственным за нее, и никакое изъятие не может иметь место. Некоторые жильцы сами уплотнились, пригласив своих близких. Обыски всегда производились поздно ночью или на рассвете. Когда в каком-нибудь квартале должны были производиться обыски, обычно выключали электричество в целом квартале. В такие ночи почти не спали, ожидая непрошенных гостей. А так электричество иногда выключалось вообще за недостатком работы станций, то количество бессонных ночей было немалое.

10/19 [1973]

Но жизнь как-то продолжалась, и создалась видимость, что она вошла в колею, правда, полную неожиданностей и опасностей. Я вернулся к своей научной и издательской работе. Правительство долго не вмешивалось в жизнь университетов и институтов. Все профессора были избираемы, а не назначаемы. Советы старост […][112] были излюбленным представительством студентов. После революции они были допущены (как представители) на заседания совета профессоров[113]. Никаких, насколько припомню, столкновений не было. Принадлежность к высшему учебному заведению сильно облегчала повседневную жизнь. Ученые стали получать пайки через АРА[114], и скоро был учрежден «Дом Ученых»[115]. Ученые обязаны Д[ому] У[ченых] решительно всем. Мы имели дело только с Домом Ученых, а не с продовольственными лавками. Мой паек был довольно ощутительным, ибо я, как администратор института, был включен в особую привилегированную категорию. Деньги потеряли, или почти потеряли, свою покупательную способность, и если бы не паек, то было бы очень трудно. Паек не давал роскошной жизни, но мы были сыты[116]. <…>

11/10 [1973]

<…> Моя академическая деятельность продолжалась довольно долго при большевиках. Нас оставляли в покое, но чувствовалось, что рано или поздно гроза разразится. Политика отошла в сторону. Я все больше времени уделял издательству. Как это ни странно, но то было время расцвета издательской деятельности. Коммерческие издательства, как Вольф, Карбасников[117] позакрывались, но, кто мог, превращал свои издательства в кооператив[118]. И несмотря на существование строгой цензуры, книги выходили в небывалом количестве и далеко не марксистского характера. Так, напр[имер], в «Науке и школе», моем исконном издательстве, выходили книги по преимуществу философские, <…> Лосского, Карсавина, Лапшина; по экономике книги Кулишера