Абрам Каган. Воспоминания - [11]
Котляревский играл большую роль в Пушкинском Доме при Академии Наук, и мы затеяли под редакцией секретаря Пушк[инского] Дома Александра Фомина[92] журнал (ежемесячный), посвященный только литературе, «Ирида»[93]. <…>
5/7 [1973]
<…> В один прекрасный зимний день ко мне в издательство явилась скромная, вся застывшая, с красными, точно отмороженными, руками некрасивая девушка и просила выслушать ее. Это была Раиса Ноевна Блох[94]. Она была студенткой историко-филологического факультета, ученицей Карсавина, <…> специализировавшейся по средним векам. Она и пришла по его рекомендации. Дело было в следующем: ее брат Яков Ноевич и Григорий Леонидович Лозинский[95], профессор университета, образовали книжную артель, которая скупала антикварные книги, и решили приступить к изданию книг. Артель называлась «Петрополис»[96]. И вот она пришла от имени брата и Л[озинского] пригласить меня в кооператив, ибо у них нет издательского опыта, а у меня и опыт, и возможности (я стоял во главе лучшей типографии в России). Я встретился с Б[лохом] и Л[озинским], и они мне очень пришлись по душе. Мы образовали правление «Петрополиса», кот[орое] состояло из Б[лоха] и Л[озинского] и меня. Л[озинский] был несменным председателем[97]. Деятельность «Петрополиса» не сталкивалась с деятельностью «Науки и школы» и была посвящена исключительно поэзии, литературе и искусству. <…> «Петрополис» собственно был нашим «hobby», и материальная сторона нас не интересовала. Мы, напр[имер], издавали Лопе-де-Вега, Бен Жонсона[98] и т. п., где, конечно, прибыли нельзя было ожидать. Из поэтов мы издавали Анну Ахматову, Гумилева, Мандельштама («Tristia» вышла у нас), Г. Иванова, Адамовича, Кузьмина[99]. Книги имели большой успех, и каждая новинка усиливала нашу популярность. С семьей Блох[а] (мать, сестра, жена) мы с женой сдружились и были почти членами семьи. Из художников мы были близки с Добужинским, Анненковым, Альтманом[100].
5/12 [1973]
Когда разразилась февральская революция в 1917 году, я в первый же день пошел в Таврический дворец, где образовывался Совет рабочих и солдатских депутатов[101]. <…> Кутерьма была невероятная. Повсюду стояли, сидели и лежали солдаты. От главного входа на коротком расстоянии справа начинался коридор, который вел к рабочему помещению Гос[ударственной] думы, и там стояла охрана. А большой вестибюль, общий зал заседаний и анфилада комнат по сторонам заняты были «революционной» толпой. <…> Я встретил почти сразу <…> Бориса Осиповича Богданова. Он просил не уходить, ибо я буду нужен. В общем зале происходили митинги солдат и рабочих непрерывно. Призывали к революционному порядку, к выборам в районных рабочих и солдатских частях. Выступали Чхеидзе[102], Богданов, Гвоздев и другие. Речи все были умеренные, большевистских лозунгов не было. Не было самоличных расправ, все призывали к дисциплине и порядку. Как бы по мановению руки появились разные отделы Совета р[абочих] и с[олдатских] депутатов][103], канцелярия, урегулировали вопрос с пропусками, установился какой-то порядок <…>. У крестьян образовался Совет крестьянских депутатов[104], в котором исключительно почти были социалисты-революционеры. Но головка их входила в Совет раб[очих] и сол[датских] депутатов].
6/4 [1973]
<…> Как-то почти сразу после революции образовался т[ак] наз[ываемый] Иногородний отдел при Сов[ете] раб[очих] деп[утатов]. Богданов рекомендовал мне быть секретарем этого отдела. Старая власть в городах и селениях не была выборной, но первым шагом было распоряжение старым председателям Управ возглавить администрацию. Это сразу вызвало неурядицу, во многих местах их сместили и приступили к демократическим выборам по знаменитой четыреххвостке: всеобщее, прямое, равное, тайное избирательное право; во многих местах администрация назначалась местными Советами раб[очих] депутатов. В Иногородний отдел потянулся неисчерпаемый поток депутаций, со всех концов России посыпались жалобы, требующие немедленного разрешения. <…>
