У меня потемнело в глазах: левой рукой я ухватился за край стола, чуя одно: вот сейчас упаду. Ноги в коленях, шея, лицо — все как одеревенело.
— Милосердный господь… да услышит… — выговорил я через силу.
Потом мы опять поглядели друг на друга, поднесли стаканы к губам и выпили до дна.
Только показалось мне, что я пил не вино, а собственные свои слезы. Сделал последний глоток, в груди заболело, и опять все покрылось тьмой. Я поспешно поставил стакан, ухватился за стол и другою рукой, чтоб не упасть. Потом медленно опустился на стул, положил голову на руки и заплакал.
Так сидел я долго, задыхаясь от слез.
Отец оставил меня в покое, не мешал излить давившую сердце тяжесть. Лишь много времени спустя заговорил опять:
— Ну, будет, не плачь, она хорошо померла.
— Ни в чем не нуждалась? — спросил я.
— Я старался все ей доставить.
— И снарядили ее как положено?
— Можно сказать, в наилучшем виде. Словно бы она была барыня, а не жена пастуха.
— И крест в изголовье поставили?
— Твой крестный сам его сколотил, красиво вышло… И тебя приписал, мол, ты тоже оплакиваешь.
— Это он правильно написал, — опустил я опять голову.
Отец вновь наполнил стаканы.
— Выпьем помаленьку еще, — сказал он, — а другая бутылка на мои поминки останется.
— К тому времени вино из моды выйдет, — ответил я ему.
— А что же вместо него в моду войдет?
— Воскресение. Только умрет кто — на другой день и воскреснет.
— Да как тогда узнавать будут: кто мертвый лежит, а кто просто спит?
— А вот как: кто помер, тот уж, верно, на другой день спозаранку встанет; а кто спит только, тот хоть и до полудня полеживать будет, коли другого дела у него нет.
Мы выпили еще, и на душе чуть-чуть полегчало.
— Тем, кто спит, и тогда будет лучше, — сказал отец.
— А по-моему, не так, — возразил я.
— А как же?
— Беднякам будет лучше, а богачам — хуже всего.
Увидел я, что отец меня не понял, и стал ему объяснять, почему так думаю.
— Вот послушайте! Беднякам ведь и так-то всегда приходится рано вставать, ну, про них и подумают, что все они — воскрешенные, прямо в рай и отправят. А которые до полудня спят, туда уж они не попадут. Но кто из живых до полудня спит? Одни богачи только! Так что все они за вратами рая останутся.
Отец покрутил головой, заулыбался довольно.
— А ты, я гляжу, не подкачал бы, доведись тебе миром править! — сказал он.
— Да уж справился бы, чтоб нам с вами не в ущерб.
— Ну а со справедливостью как же?
— Со справедливостью то же было бы, что и с деньгами: у меня бы ей тоже место нашлось, не хуже, чем у кого другого.
Задумался отец, да не над тем, как получше ответить на премудрость мою, потому как немного спустя сказал так:
— Слава богу, здешнее житье тебе на пользу пошло.
— Это вы из чего заключаете?
— Из того, что теперь ты сам судьбу бедняка познал и, как я из слов твоих заключаю, всегда, если можно, постарался бы помочь бедному человеку.
Похвала отца была мне как бальзам на душу; и еще я тому порадовался, что заметил он, сколь много я понял, живя в лесу, и куда путь держу в мыслях моих. На том разговор наш о незаслуженной бедности и заслуженной справедливости не закончился, об этом только и говорили, пока комнату прибирали, походную кровать, без блох уже, на место ставили, дровами подзапасались.
Наконец увидел отец, что день на вечер сворачивает, того гляди стемнеет, налил он воды в кастрюльку для мамалыги и говорит мне:
— Покуда видно, надо бы козу подоить!
— Я одно знаю: доить ее нынче не буду! — сказал я.
— Это ж почему?
— Так.
— Ну, не беда, подою я! — решил отец.
— Что ж, вот котелок, возьмите!
Пошли мы с ним, я впереди, с пустыми руками, отец за мною, котелок несет. Увидел он, что я мимо сарая путь держу, спрашивает:
— Куда это ты собрался?
— Я-то? К козе.
— Да разве не здесь она?
— Теперь не здесь.
Отправились дальше, все прямо и прямо, по той самой тропке, за которую Шурделану спасибо. Наконец пришли на печальную ту полянку, и она встретила нас большим черным глазом. Я сразу к повешенной козе подошел.
— Ну, — говорю, — вот она, можете подоить.
Отец смотрел на меня и никак не мог в толк взять, что это значит.
— Доите же, а я погляжу! — сказал я опять.
— Кого доить?
Указал я на замороженную козью голову да на окровавленный скелет ее, висевший над нашими головами:
— Ее вот!
— Заговариваешься?!
— Не заговариваюсь, а просто говорю: ежели вы хотите козу подоить, так вот она.
Отец сперва онемел, потом, заикаясь от негодования, спросил:
— Да неужто вы козу съели?!
— Съесть-то съели, только не я.
— А кто же?
— Угадайте.
— Пусть черт гадает! — рассердился отец.
Рассказал я ему тут и историю с козой, потом осенил повешенную голову крестом, за мной и отец перекрестил котелок, и отправились мы неторопко домой.
Вечером, когда улеглись, отец сказал:
— Вот бы он сюда наведался, Шурделан твой!
— И что б вы с ним сделали? — спросил я.
— Уж я бы показал ему, что к чему, не бойся!
— Тогда помолимся, может, он и заявится.
И похоже на то, что отец хоть один разок прочитал «Отче паш», потому как на третий день поутру, когда я вышел воду после умывания выплеснуть, вижу вдруг — со стороны леса пробираются к дому двое, оба при ружьях. Я метнулся назад, в дом, говорю отцу:
