Абель в глухом лесу - [38]

Взял я незаметно пустой коробок из-под спичек и чуть не бегом в сарайчик. Там спехом подобрал штук шесть козьих орешков, растолок их на плоском камне, словно фундук. Порошок ссыпал в спичечную коробку, чуть-чуть молока сдоил, чтоб хорошенько смешалось. А когда получилось вроде мази-бальзама, вернулся в дом как ни в чем не бывало и, улучив подходящий момент, припрятал снадобье.

Жандарм как лег, так и лежал неподвижно, а кассир все считал, прямо упарился.

Я сидел тихонько и ждал, может, кому-то понадоблюсь.

Наконец кассир отер лоб и встал.

— Все, — говорит, — в порядке.

И протянул мне бумажку в сто лей. Я не понял, с чего это он, спросил:

— Чего мне с ней делать?

— Спрячь!

Наверно, я смотрел на него обалдело, потому что он засмеялся и сказал так:

— Бери, коли деньги в руки идут, дурень! Господин директор награждает тебя. За то, что вчера вора поймал. Теперь понял?

— Теперь понял, спасибо вам. — И я спрятал деньги в карман. А потом из приличия справился: — Хорошо ли доехал господин директор?

— Плохо доехал, — отрубил кассир.

Ох и перепугался я! Стал кассира упрашивать, чтоб рассказал, хоть совсем коротко, что было и как. Еще и молока ему в кружку налил, чтобы говорилось легче. От молока он не отказался, выпил в охотку, а потом стал рассказывать: едва директор выехал от меня с Фусиланом, как в ближайшем же лесу случилось несчастье — потерпели они аварию. И притом по вине Фусилана, этого отпетого бандита и вора, которому и со смертью играть нипочем, лишь бы на свободу вырваться. Вот что он сделал: когда дорога со склона книзу пошла, он ногами, благо они-то не были связаны, стал нажимать на педали, колотить по ним как попало; мотор, конечно, взбесился, и понесло их с треском и грохотом прямиком в глубокую лощину. Перевернулись они, да так неудачно, что у господина директора в двух местах проломлена голова, правая рука сломана и еще он там ко всему сознание потерял. И лежал беспомощный, пока не углядели его какие-то случайные люди, которые мимо на автомобиле ехали; они отвезли его в городскую больницу, там ему операцию сделали. Когда же после операции он опамятовался, то сам и рассказал, как все случилось, и даже о том не забыл, чтоб из денег, которые у меня остались, сотню лей мне выдали.

— Это же ты был тот умник, который ему посоветовал деньги с собою не брать, в лесу оставить!

Я слушал рассказ кассира, похолодев; тут только и понял, отчего всю минувшую ночь не шел ко мне сон. Уразумел и то, в чем мы дали промашку, собравшись Фусилана в город отправить. В том она заключалась, ошибка наша, что, посадив его возле руля и педалей, мы ему ноги связать не додумались. Но неужто же мне обо всем самому печься, когда и директор был рядом, а он-то, известное дело, человек ученый и умом не обижен?!

Помолчал я минуту-другую, соображая, да и спрашиваю:

— А Фусилан?

— Его след простыл, — ответил кассир.

У меня-то давно, с первых слов его мысль такая была, вот я сразу и брякнул:

— Это я знал.

— Знал? Откуда? — подозрительно спросил кассир.

— Из ваших же слов, — ответил я. — Вы ведь с того свой рассказ начали, что случилось, мол, большое несчастье. А вот если бы эту историю рассказывал Фусилан, ему бы и в голову не ударило несчастьем это назвать.

Кассир поглядел на меня еще подозрительней.

— Это что ж за философия такая? — спросил он.

Собрался я тут с мыслями и принялся ему растолковывать:

— А вот послушайте! Допустим, к примеру, такой случай: два вора едут на автомобиле, и они друг дружке враги заклятые, как оно в воровском мире бывает обычно. Ну и вдруг на плохой дороге перевернулись, как вот с бедным господином директором случилось, и то ли один из них, то ли другой, а не то оба вместе поранились. И сам пострадавший, и друзья его про то рассказывают, какая несправедливость стряслась, а другой и его дружки утверждают, что бог правильно рассудил. Если же досталось обоим, тут они стонут на пару и тех жуликов клянут, которые дорожные налоги бессовестно прикарманивают.

Кассир насупился и вдруг, подловить решив, спросил:

— По-твоему выходит, что, как бы ни случилось, беды в том нет? Так?

— Не так.

— А как же?

— Беда — когда оба они целехонькими из беды выходят.

Похоже было, что молодому баричу не шибко понравились мои речи: он поглядел на меня сердито, прямо-таки пронзил взглядом, и сразу стало понятно, что когда-нибудь и он в директора выйти надеется. А потому мыслит так: мало служить за жалованье, надо еще везде и во всем своей стаи держаться.

— А не бывал ли твой старший брат в русском плену? — спросил он.

— Нет… с чего это вы спрашиваете?

— Да так уж, подумал: не он ли научил тебя таким разговорчикам?

— Каким разговорчикам?

— Каким? А вот как большевики говорят.

Я понял, о чем он, были в нашем селе мужики, которые и повоевали, и в плену побывали. Так что я бы ему ответил как надо, но едва он слово «большевики» выговорил, как жандарм уж был на ногах.

Кассир струхнул даже.

— Это мы так, просто шутим, — сказал он.

Жандарм ничего не ответил ему, но не лег, опять по комнате пошел с досмотром. Замолкли и мы, сидим наблюдаем, что уж он там выискивает. А жандарм все ходит, медленно, ко всему присматривается; переворошил мои книжки-тетрадки, заглянул в кастрюльку, там еще молока оставалось больше половины. Да если б заглянул только, молоку бы от этого большой беды еще не было, но он взял кастрюльку обеими своими ручищами, поднес ко рту и не опустил до тех пор, пока не выпил молоко до последней капли. Допив, засопел, со стуком поставил пустую посудину на стол и сказал злобно: