Абель в глухом лесу - [39]

— Но, черт!

И, успокоившись, опять лег на кровать.

«Но, черт!» было первое, что произнесли его губы в моем доме. По одному этому да еще по тому, как вскочил он давеча с кровати, я узнал о нем больше, чем если бы он проповедовал тут не закрывая рта. То, как бессовестно выдул он молоко, означало, что он великий обжора, а то, как вскочил, — что повсюду выискивает большевиков, словно кошка — мышь.

Лег, значит, он на мою постель, вытянулся во весь рост; нас ему было не видно, мы с кассиром позади изголовья стояли. Кассир, не имея возможности говорить, все же воспользовался каплей свободы: он показал сперва на жандарма, потом на мою голову, потом широко открыл рот и захлопнул его, совсем как собака, когда мух ловит. То есть хотел сказать, что жандарм откусит мне голову.

— Больно велика галушка! — сказал я громко.

Кассир испуганно замахал руками, молчи, мол, спятил ты, что ли! В одну минуту собрался — и за дверь.

Я вышел за ним.

Там, на свету, мне опять бросились в глаза его веснушки, они словно подмигивали мне, про затею мою напоминая, которую я уж было и забывать стал. Однако исполнить ее надо было аккуратно, исподволь подвести кассира, чтобы не разгадал он моего умысла.

— Уж не домой ли собрались, молодой барич? Так скоро? — спросил я.

— Ничего не поделаешь, пора мне, — сказал он.

— Э, куда спешите, пусть подождет немного девица!

— Какая девица?

— А что, их много у вас?

— Кого?

— Зазнобушек?

Кассиру по душе пришлась дорожка, на которую я его вывел, он плечами эдак повел и говорит:

— Ну, одна-две-три найдутся, это уж точно!

— Еще бы! — вел я его все дальше. — Вон какой вы, барич, видный из себя, и характером обходительный, глаза красивые, речи умные, можно сказать, всем хороши, и душою, и телом.

От моих похвал у кассира словно красный гребень петушиный на голове вырос; но тут же петушиный гонор тень бабочки накрыла, и он сказал:

— Н-ну, хорош-то, хорош, да можно бы и получше.

— Эк, скажете! Чего ж вам еще? — спросил я.

Кассир пальцем себе в лицо потыкал — тук-тук-тук, — будто птица зерно клюет.

— Да вот…

— Это вы про что?

— Ну про веснушки же!

Я сделал вид, что только сейчас разглядел их, да и то прищурясь.

— Подумаешь, их почти и не видно.

— Не видно, как же! — буркнул он.

— Право, почти незаметно! Вот вы бы на мои веснушки поглядели, когда я сюда, на Харгиту, пожаловал! Вся физия в пятнах — кукушечье яйцо, да и только. Теперь-то я даже жалею, что вывел их подчистую. Но что было делать, люди мне проходу не давали, потешались, не жизнь была, а сплошное горе.

Кассир стал похож вдруг на курицу, которая вот сейчас снесется.

— И как же ты вывел их? — спросил он.

— Очень даже прекрасно вывел, — ответил я.

— Но чем?

— Одной мазью целебной.

— Что же за мазь такая?

— Забрел сюда как-то человек один из Боржовы, чего он только не знал, от всего, кажись, излечить умел… вот он и научил меня, снадобье дал, но велел в секрете держать.

Барич-кассир на все был готов, вынул сотенную, ею понадеялся тайну открыть. Я на деньги его поглядел и, дурья башка, вернул ему тут же.

— Обещаете в тайне хранить секрет? — спросил я.

— Хочешь, страшной клятвою поклянусь! — шепнул кассир.

Я, ни слова не говоря, пошел в дом и, прихватив спичечный коробок, к нему воротился. Чтобы больше веса придать целебной мази моей, еще и поозирался вокруг — не видит ли кто? — а потом сунул коробок ему в руки и сказал, верней, прошептал таинственно:

— Каждый вечер смазывайте этой мазью веснушки и оставляйте так до утра.

Кассир обрадовался, жадно схватил коробок и сунул его в карман, но, поколебавшись немного, вынул опять и стал разглядывать.

— Готовил-то кто? — спросил он чуть слышно.

— Я.

— Из чего?

— Как тот человек из Боржовы наказывал.

— Но из чего?

— Никому не проговоритесь?

— Никому!

И я сказал загробным голосом, словно доверил ему тайное средство от самой смерти:

— Берется сушеный терн, растирается и козьим молоком смачивается, чтоб кашица получилась.

Кассир ничего неладного не заподозрил, счастливый, опустил коробок в карман. А что до терна и козьего молока, так оно ведь почти правдою было, только вместо шариков терна козьи орешки в дело пошли.

Вот так, «щенком» да «целебной мазью» друг по дружке крепкую память оставив, могли мы и успокоиться, зажить беспечно. Могли-то могли, да только кассир уже настроился уезжать. Протянул он мне на прощанье руку.

— А жандарм как же? — кивнул я в сторону дома.

Кассир удивленно поглядел на меня:

— Разве он не лежит там, в доме?

— То-то и есть, что лежит. Вы уж его здесь не забудьте! — сказал я.

Веснушчатый кассир только теперь и сообразил, что ничего еще не сказал мне про жандарма.

— Так ведь он здесь, у тебя остается! — объявил он.

— Зачем?

— В благодарность за бальзам твой.

Как он сказал это, меня словно дьявол двурогий прямо в грудь боднул. Мне и прежде случалось в жизни моей раз-другой страху натерпеться, но у этого, нынешнего страха не один рог был, а сразу два. С одного ухмылялись в лицо мне слова кассира «за бальзам твой», из чего вполне можно было заключить, что веснушчатый барич замысел мой разгадал. А на втором роге черной птицею красовался жандарм — наказание за «бальзам».