Ох и долгой показалась мне та бессонная ночь! О чем только не передумал в густой и глухой темноте, которой все не было конца, — да вот хоть о том, например, очень ли ждали апостолы сошествия духа святого. И если они ждали его так же сильно, как я ждал рассвета, то и заслужили, значит, все добрые слова, какие про них говорят.
Едва занялся рассвет, я уже был на ногах и первым делом деньги пересчитал. Было их ровнехонько столько, сколько и вчера вечером, не больше, но и не меньше. Сложил я их аккуратно и во внутренний карман, как овец в загон, поместил, еще и выход тоненькой проволочкой затянул. Потом взял ружье и пошел проведать свой скотный двор да поленницы обойти.
Везде я обнаружил самый распрекрасный порядок, как будто вчера мы тела господня причащались, а не вора ловили. На душе опять стало мирно-спокойно, так, что и ружье ни к чему. Отнес я его в тайник, и вовремя, потому как вскоре прибыли телеги, монахами нанятые, остаток дров увезти. Я им о вчерашнем ничего рассказывать не стал, а только очень просил передать настоятелю, что желаю ему благоденствовать как в этой жизни, так и в будущей, а Маркушу — чтобы судьба его повернулась на лучшее. Возчики, с дровами управившись, сели по обычаю закусить чем бог послал. И я среди них сел, глаз с их жующих ртов не свожу, такими глазами, бывало. Блоха на меня смотрела. Кое-кто угостил меня, и я чиниться не стал, у того, у другого кусочек принял; а сам думаю: ведь и завтра день будет, и послезавтра тоже… И тогда я сказал: ежели у кого еды сколько-нибудь останется, я эти остатки за деньги куплю, потому как у меня вся провизия кончилась. Они мне и отдали, что осталось, но денег не взяли, в наших краях за хлеб деньги берут, покуда он на корню стоит, а за сало — пока свиньей называется.
В тот день еще приезжали люди за лесом, я и у них тем же манером съестного наторговал. Словом, собралось его столько, что, если не слишком ремень распускать, так и две недели, пожалуй, продержишься. Разжился я, кроме того, двумя попонами и широким плащом-балахоном, но это уже за мои кровные.
Один возчик и на другой день собирался за дровами приехать; я его попросил напомнить моим отцу с матерью, что был у них сын, которого сговорили они на Харгиту лесным сторожем и которого Абелем звали.
К середине дня, как и всегда, на вырубке все затихло. К святым книгам что-то меня не тянуло, не было к ним доверия, и решил я просто побродить по бренной земле, иными словами, по лесной чащобе. Взял я с собой топорик, кликнул Блоху, запер дверь и отправился в путь.
Шли это мы с собакой ходко, и вспомнились мне, конечно, тыквы-бомбы, что лежат в лесу, прикрытые лапником, и две «бури» вспомнились, мной учиненные, от которых столько больших деревьев вырвало с корнем. Я решил, что долее мешкать не дело, пора порубить их на сажени, зима-то уже на носу, вот-вот нагрянет. И надумал пойти поглядеть, целы ль они и в каком, значит, виде.
Пришел — и тошно мне стало. Как попало валялись великаны деревья, из земли выкорчеванные. Рядом с ними полегли деревца поменьше, еще поменьше и совсем невинные, малюсенькие. Будто большая семья, человеком погубленная, да не похороненная.
Горькая картина!
У подножья деревьев в огромных воронках стояла вода, много воды. Вода была совсем черная и такая же недвижимая, словно видом своим говорила: и она порождение смерти.
Я даже слезу пролил, так опечалился. А означала эта слеза, что больше я эдакие «бури» устраивать не стану, доверюсь самой природе.
Ну хорошо, сказал я себе, а с бомбами как же?
Как быть с этими яйцами смерти, проклятием зачатыми и проклятье миру несущими?
И решил я похоронить их. Закопать глубоко, чтобы их поглотила земля, чтоб они задохнулись там или чтоб источили их черви!
Не мешкая, принялся топориком своим рыть для них могилу, но и пятидесяти раз не ударил, как со стороны дома донесся до меня резкий свист. Ох, думаю, не к добру это, и заспешил домой.
Возле сторожки моей стоял банковский кассир, а рядом с ним чернявый солдат с ружьем.
Суровый румын-жандарм.
Увидел я их и задрожал. Тогда-то еще не знал почему, но со временем все прояснилось. Потому как жизнь, какую жандарм этот в моем доме устроил, можно сравнить только с жизнью евреев в пустыне, ежели, конечно, правду про них рассказывают.
Одно можно сказать без ошибки: в ту самую минуту, когда я увидел банковского кассира и жандарма, в моей жизни на Харгите началась новая полоса.
Горькая зимняя полоса.
И сразу, в виде задатка, ветер будущего с такой силой ударил в лицо мне, что не было сил у меня подойти к гостям ближе, и я остановился от них шагах в двенадцати. Блоха тоже, видно, почуяла недоброе, потому как остановилась рядом со мной и залаяла. Жандарм решил, что собака лает на него — да так оно на деле и было, — сорвал винтовку с плеча и, злобно ощерясь, наставил ее на Блоху. И в эту минуту я понял, что, вздумай он выстрелить, моя собачка не одна кончит счеты с жизнью: либо я, либо жандарм, а может, мы оба поляжем с ней рядом. К счастью для всех нас, выстрела не последовало, хотя Блоха не отступала и даже лаять не перестала. Однако и я, не будь простак, поспешил ухватить счастье за хвост. И вот каким манером. Я наклонился к собаке и ласково сказал ей:
