8848 - [63]

И это прошло, и пришли времена другие, теперь никто ни с кого не сдирал шкуры, не пускал на тефтельки, процесс разумного сотрудничества и сосуществования, кажется, достиг своего ренессанса. Вышеупомянутых бегемотов, к примеру, разводили для того, чтобы перенять у них опыт и усовершенствовать систему обмена сигналами под водой, в чем бегемоты (пока человек вел себя, как последняя скотина) особенно преуспели. Разводились же животные массово, потому как каждому хотелось иметь своего индивидуального наставника для достижения максимального эффекта. Описывая данный опыт, конечно, не стоит претендовать на оригинальность, нет ничего нового под солнцем и под луной тоже… Легендарная Анна Павлова, например, прежде чем станцевать своего Лебедя, посвятила долгое время наблюдениям за самой обыкновенной птицей и осталась в памяти на века как величайшее явление, Нижинский вжился когда-то в образ цветка… Но если раньше такие достижения были уделом избранных, то теперь кое-что стало доступно и массам…

Но все это отвлечения, вернемся к системе правосудия, выполняя грязную работу невозможно не замараться, для современника господина судьи и Аделаиды Ивановны было совершенно естественным считать, что оно того не стоит — куда-то лезть, в чем-то копаться, обвинять, тратить на это драгоценное время своей драгоценной жизни, которое можно было потратить на кучу всего интересного и полезного. Всем занималось, как мы уже сказали, государство и такие преданные, как господин судья, люди — занимались из-за гуманности, из-за истинного человеколюбия, ведь кому-то же все еще надо было это делать! Человек совершенствовался, но все еще оставался чуточку несовершенен. (На тюке с шерстью судья, кстати, сидел из-за той же гуманности: ему было жаль подсудимого, он ему сопереживал и этим самым мешком он убивал и второго зайца — страдал вместе с подсудимым. Ни в этом ли суть гуманизма?!)

Судья смахнул градом катящиеся капли пота, ему показалось, что подсудимая дрогнула, он представил, как они потом будут все это обсуждать, хлебая шампанское. Но вместо ожидаемого признания произошло следующее.

— Я… — донеслось со скамьи подсудимых, — не признаю никакой вины…

Мужчина побагровел, Аделаида Ивановна интенсивнее замахала веером, в зале кто-то кашлянул, сморкнулся, заелозила по полу ножка стула, забегал быстрее карандаш, рисующий фигуры.

— Не признаешь?! — вдруг крикнул судья, смешно тряся белой гривой, внешний выпад совершенно не соответствовал внутреннему желанию относиться к подсудимой с любовью. Подсудимая могла вывести из себя и ангела.

— Нет! — запальчиво выпалила Аделаида Ивановна.

— Так-таки? — парировал судья.

— Так-таки! — подтвердила подсудимая.

— Шарлатанка! — крикнул господин судья, поступив совершенно уж не официальным образом, присутствующие зашептались, такого накала страстей никто не ожидал, заседание продолжалось.

— Сам такой! — не удержалась и женщина.

— Да я тебя!

— Ага! — Женщина игриво помахала веером.

— Да в тебе… нет… нет… — Мужчина запнулся, видимо, подбирая подходящее слово. — Ни капли совести!

— Это во мне-то?! Ха-ха-ха, — бросила ему в лицо подсудимая. — Да во мне этого самого больше, чем в тебе! — выкрикнула женщина и, несмотря на то, что все заседание до этой словесной перебранки выдержала с блеском, закипела. — А ты… Ты — буквоед! Книжный червь! Формалист! Вот ты кто! Видишь только свои своды, законы и больше ничего! Да для тебя человек — так… мокрое… пустое место!

Господин судья, не в силах вымолвить больше ни слова, только открывал рот, глотая одно за другим летящие в него оскорбления.

— Нет, ну это невыносимо, я двадцать пять лет… на этом месте… мне… жарко… и вообще… — вдруг обмяк мужчина, опускаясь на свою мягкую шерстяную сидушку. Во время заседания он то вставал, то садился.

Аделаида Ивановна уже несколько раз успела прикусить губу, конечно, она понимала, что хватила лишнего и, как человек совестливый, жалела и о слишком уж разыгравшихся страстях, и о нечаянно вырвавшихся запальчивых словах.

В зале опять повисла тишина, однако заседание нужно было продолжать, по протоколу судья должен был, апеллируя к совести подсудимой, постараться вывести ее на чистую воду, потом убеждать ее в своей точке зрения и отбивать ее выпады (если таковые были); убеждения и словесные прения должны были занять не менее получаса. При умелом ведении дела именно столько времени уходило на то, чтобы расколоть подсудимого, разбудить совесть и заставить перейти на свою сторону.

— И что? Снова будешь?.. — Аделаида Ивановна, что ни говори, была крепкий орешек. — Заниматься… этим своим?

— Да чем своим-то?.. — не моргнув, ответила женщина, оба, конечно, понимали, что, не успеет за Аделаидой Ивановной закрыться дверь зала заседаний, она тут же понесется заниматься своими темными (по мнению господин судьи) делишками и светлыми (по ее собственному мнению) делами.

— Ну и брысь! — Господин судья вдруг скатился со своего тюка и даже притопнул. — Присутствующие захлопали, заседание было завершено…

— В семь! — шепнула, проходя мимо него, Аделаида Ивановна. — «Три палочки краба».

— Не приду, — вспылил мужчина.