20 философов за 90 минут (каждый) - [20]

38

доказательство гораздо сильнее подрывало пре­стиж математики, чем все, что удалось изобрести Дерриде. Подразумевалось, что математика сама по себе является источником математических противоречий. (Тем самым нарушался и закон об исключении третьего. Указанные предположения не были ни истинными ни ложными в рамках системы.)

Как мы видели, Деррида хотел пойти еще дальше и доказать несостоятельность логики как таковой, и что бы он потом ни утверждал, сделал он это посредством логической аргументации. Добавляет ли Деррида что-то новое к аргументам Беркли и Юма 250-летней давности или «конеч­ному» аргументу Геделя — вопрос спорный. Про­тивопоставление интуиции и рационального мышления уходит корнями в глубь веков — вплоть до времен древнегреческой философии. На это Деррида бы возразил, конечно, что инту­ицию и разум вообще нельзя сравнивать или по крайней мере что подобное сравнение не может дать требуемых точных результатов.

Математика и наука в целом пережили и Юма, и Беркли и не прекратили свое существование пос-

39

ле аргументов Геделя. Критика Дерриды, судя по всему, не возымела большого эффекта. Что это может означать? Конечно, для математики и ма­тематиков было большим ударом узнать, что не такая это точная наука, как считалось ранее. Дру­гое дело — прочие науки. Для них подобная ситуация была совершенно естественной. Во всяком случае со времен Галилея. Ученый выдвигает научную теорию, а потом, в зависимости от результатов на­учного эксперимента, то есть реальных условий, она модифицируется (или от нее полностью отка­зываются). Научная истина никогда не претендо­вала на то, чтобы быть абсолютной, и ученые уже в течение нескольких столетий не рассматривали ее как таковую. Теории Галилея были исправлены Ньютоном, Ньютона в свою очередь заменил Эй­нштейн. Научная истина — это рабочая истина, а не абсолютная. То же самое, наверное, в несколь­ко меньшей степени можно сказать и о человечес­ком знании вообще. По мнению Дерриды, мы упускаем из виду одно важное обстоятельство. Для большинства из нас знание подразумевает «при­сутствие» некой абсолютной истины. При ближай­шем рассмотрении и этот аргумент не выдержива-

40

ет критики. С историческими истинами мы обра­щаемся также, как и с научными. Взять, к приме­ру, такой исторический факт, как холокост. Мы верим в истинность этого события потому, что у нас есть тому доказательства, и естественно, что возможны различные толкования и модификации данного факта. Холокост для нас — научная исти­на, а не абсолютная.

Однако Деррида не ставит перед собой зада­чи только лишь негативного свойства. Ничего по­добного — его основной целью, по его же словам, является включение тех элементов, которые во имя логики и ясности мышления исключаются из со­кровищницы нашего интуитивного сознания.

Загоняя свой опыт в рамки логического зна­ния, мы, таким образом, очень многого лишаем­ся. И этот аргумент не нов. Знание является абст­рактным — оно абстрагируется от опыта. Латин­ский корень этого слова означает «отводить», «выводить», в непрямом смысле — редуцировать, ограничивать целое. Процесс абстрагирования начал практиковаться человеком не в целях по­иска абсолютной истины, а просто для выжива­ния. Это помогало извлекать пользу из получен-

41

ного опыта, давало некоторую власть над окру­жающим миром, в принципе чисто технический, научный метод, только много позже заявивший претензии на статус «абсолютной истины».

Однако Дерриду прежде всего интересует способ применения знания, будь то интуитивно­го или так называемого логического. Каким об­разом мы выражаем свои мысли и знания? С по­мощью языка. Но язык не является ни абсолют­ным, ни точным, ни логичным. В каждом слове, каждой фразе и даже способе построения пред­ложений заложены возможности появления дву­смысленностей, искажающих значение. Язык из­бегает ясности и точности. У каждого слова есть свое значение или несколько значений. Но с каж­дым словом связывается также неограниченное количество более или менее скрытых коннотаций. Среди них — игра слов, аллюзии на другие смыс­лы, внутреннее сходство, возможность разных толкований, расходящиеся значения корней, дву­смысленности и т.д. В устной речи нередко быва­ет и намеренное изобретение двусмысленностей. Комедиант делает акцент на какой-то совершен­но невинной фразе и открывает простор для дру-

42

гих, отнюдь не невинных толкований. При определенных условиях некоторые высказывания не­вольно могут содержать прямое противоречие («Белый дом не собирается никого обелять»).

То же самое происходит и в письменном язы­ке. Читатель вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превраща­ются в предмет читательской интерпретации. Деррида идет в своем анализе еще дальше. При отсутствии «позитивных условий» идентифика­ции (то есть четкой системы противопоставления значений); утверждает он, различие приводит к полной текучести языка на уровне смыслов под­текста. Нет идентичности — нет и концептов, потому как идентифицирующие понятия стано­вятся немыслимыми в прямом смысле слова. На этом уровне язык, существующий среди беско­нечной текучести игры слов и парадоксов, совер­шенно избегает ясности значений. Тем самым язык избегает и метафизического «присутствия» абсолютной истины, которую старается ему на­вязать западноевропейская традиция. Этот уро­вень языка, в чем-то аналогичный человеческо-