Нижний Ист-Сайд, Нью-Йорк 1903 год
1 сентября 1903 года
Нью-Йорк, Эллис-Айленд.
Сижу на деревянном чемодане с металлическими скобами. Мама говорит, я слишком тяжелая, чтобы сидеть на чемодане, сплетенном из ивовых прутьев. Такое чувство, что мы уже целую вечность провели в этом багажном отделении, хотя на самом деле всего два часа назад сошли с корабля. Моя старшая сестра Това говорит, что нужно смириться. Много времени уходит на то, чтобы пройти «оформление». Не знаю, что это такое. Знаю только, что, когда ты приходишь в жизнь, тебя рожают, а когда ты приезжаешь в Америку, тебя оформляют здесь, в Эллис-Айленд. Это как-то связано с кучей бумаг, которые мама держит в руках. И приходится очень долго ждать.
Това уже много узнала, потому что ходит по всей комнате. Она очень любопытная, собирает сплетни. Возвращается и начинает рассказывать тревожные вещи о каком-то «обследовании», которое нам предстоит проходить в следующей комнате. Если мы не пройдем обследование, нас могут задержать, заставить ждать или даже отправить обратно. В таком случае, когда же мы снова увидим папу?
В последний раз мы видели его почти два года назад. Он приехал в Америку раньше нас, чтобы заработать денег, которых нам хватило бы на билеты на корабль. Каждый месяц он ходил в обменную кассу, менял американские деньги на десять рублей и посылал их нам, на билеты третьего класса из Гамбурга в Нью-Йорк. Корабль отплыл именно оттуда — из города Гамбурга в Германии.
Но сначала нам пришлось добираться до Гамбурга. Мы жили в Заричке, маленькой деревне в Минской губернии в России. Потом я расскажу об этом подробнее. Меня зовут Зиппора Фельдман, сокращенно Зиппи. Я еврейка. Мне двенадцать лет. Я самая младшая из троих детей в семье. Мириам пятнадцать лет, а Тове семнадцать. Весы в кошерной мясной лавке показали, что я вешу восемьдесят девять фунтов (это отдельная история, как мы с Мириам прокрались в лавку Гульдена и взвесились). Как бы там ни было, я еду в Америку. Хотя нет, не еду. Я уже здесь. И я только что начала вести этот дневник. Мама подарила мне его перед нашим отъездом из Зарички. Я пишу на идише, но клянусь святой памятью бабушки, что ровно через год буду писать по-английски.
Тот же день, час спустя.
Комната регистрации, Эллис-Айленд.
Теперь мы оказались в самом большом помещении из всех, в каких я бывала. Здесь много длинных коридоров. Пока мы сидим в ожидании, мама прислонилась к Тове, положила голову ей на плечо и задремала. Парик соскользнул ей на брови. Она смешно выглядит. Мы с Мириам хихикаем и раздумываем, не поправить ли парик. Това считает, что лучше всего просто снять его. Она говорит, что в Нью-Йорке еврейские женщины показывают свои собственные волосы и ходят без париков. Она уверена в этом. Това говорит, что только на нашей родине считается неприлично показывать собственные волосы. Должно быть, это одна из идей, которые она подхватила в кофейне в Заричке, куда ходила со своими друзьями-умниками. Това думает, что знает все. Чего не знает, то придумывает. Но смеяться над ней не стоит. Нам помогли все эти сплетни, которые она здесь подслушала. Прежде чем нам пришло время подниматься по лестнице в эту комнату, Това предупредила, чтобы мы шли бодро и выглядели энергично, потому что медицинские инспекторы наблюдают за тем, как люди поднимаются по ступенькам. Если кто-то идет медленно или хромает, врачи могут это заметить и захлопнуть дверь в Америку прямо перед носом. Мы хорошо справились со ступеньками. Теперь наша очередь начинает двигаться. Врачи будут нас осматривать. Будем надеяться, что мы пройдем.
Час спустя.
Пусть у меня отнимется язык, если я еще когда-нибудь скажу хоть одно плохое слово о Тове. Пусть Всевышний вырвет мой язык изо рта. Вот что произошло, и вот как Това спасла меня. Доктора подходят к людям из очереди. Женщины встают в ту очередь, которую осматривает еще и медсестра. Врачи расстегивают людям воротники, чтобы проверить, нет ли на шее опухоли под названием «зоб». Они осматривают глаза, а потом проверяют, здорова ли спина и нет ли хромоты. Самое страшное — осмотр глаз. Врачи берут крючок и заворачивают веко. Есть серьезная болезнь под названием «трахома», и если у кого-то ее обнаруживают, то его высылают обратно. И вот, мне поднимают веко, а потом медсестра берет кусок мела и рисует у меня на спине букву «Г», это значит «глаза». А у меня нет никаких глазных болезней. За день до того, как мы прибыли, кусочек сажи из дымовой трубы корабля попал мне в глаз, от этого глаз покраснел. Когда медсестра написала эту букву у меня на спине, мама вскрикнула. Я застыла. Мириам, казалось, сейчас потеряет сознание, а Това быстро толкнула меня вперед. Мне никогда не понять, как у нее это получилось, но быстрее метеора она вывернула наизнанку мое пальто, на котором мелом была нарисована буква. Раньше, чем мы поняли, что произошло, мужчина за последним столом поставил штампы на наши бумаги. Потом мы быстро прошли тест на умственное развитие. С врачом мы общались через переводчика, а маму разозлил вопрос, замужем ли она. Она начала жевать губы, а потом разразилась на идише: «За кого меня принимает это ходячее беспокойство? Я стою тут с тремя своими дочерьми, а он спрашивает, замужем ли я». Это самое сильное мамино проклятие — назвать кого-нибудь «ходячим беспокойством». А если она знает национальность этого человека, она называет его польским, галисийским или итальянским ходячим беспокойством.
