Воздух был чист, прозрачен.
Чем дальше, тем больше встречалось грамотных.
Шел пастух в зеленом плаще, чтобы коровы его лучше видели. Длинный бич заброшен за плечо, кончик волочится по траве. В какой-то деревне на скамеечке у дороги сидел старичок с айфоном — машин не видел, уткнулся в экран. На стене бревенчатого дома колыхалось рваное полотнище: телефон и «…дам!». По обочине весело шел козел, стриженный под панка; этот — без планшета, зато блеял, как московский лирический поэт Розов. Внизу, у реки, сквозь редкие сосны время от времени проглядывали палатки онкилонов, дорога уходила под обрывистые скалы, под мощные зеркала скольжения, вылизанные ветрами. «Люблю!» Немало безрассудности надо иметь, чтобы увековечить такое простое чувство на такой отвесной скале. Где-то Салтыков увидел совсем уж трагический выдох: «Толя! Оля любит Леру». Любовь — риск, поэзия — риск, онкилоны хотят экстрима. Вот стихов Ивана Сергеевича Тургенева никто не пишет, не выбивает на скалах, подумал Салтыков, зато год объявлен все-таки Тургеневским.
Первый попутчик напросился к Салтыкову в Сростках.
Представился, как Рогов-Кудимов. Поэт Николай Рогов-Кудимов.
Полувоенная рубашка, джинсы, нашивка на рукаве: спектральная полоска, все семь цветов радуги. Это еще Ньютон выбрал семь цветов — из убеждения, что существует тайная связь между цветами, музыкальными нотами, объектами Солнечной системы и днями недели, правда, вместо синего использовал цвет индиго.
Поэт Рогов-Кудимов держал в руках свежий номер «Известий АлтЦИК». Салтыков, конечно, поинтересовался: «Что пишут?». Никак не ожидал, что поэт начнет с голосования, но тот с голосования и начал: «Уже сто тридцать один — против Закона о защите прошлого, и только сто одиннадцать — за», и только потом признался, что в «Известиях АлтЦИК» напечатаны его стихи. Совершенно новые стихи. В них все из-за той же неразделенной любви юный лирический герой начертал на стене казенного лифта (это не на скалу лезть), что некая юная Настя — порочна и ветрена. И все такое прочее. При чтении глаза Рогова-Кудимова приобретали зеленоватый цвет. И закончил он загадочно: «Парагутин от нами».
«Это что-то означает?»
«Крайнее отчаяние», — объяснил Рогов-Кудимов.
Салтыков покивал с уважением, а поэт заметил, что у человека, неторопливо едущего в АлтЦИК, такая машина и должна быть, — он имел в виду салтыковский «Порше». И опять закончил загадочно: «Замечали, что любую статью нашего российского Уголовного кодекса можно начинать словами: „Если поймают, то…“?»
И вдруг засмущался, будто понял, что сморозил не то, сбился: «Если вы, правда, в АлтЦИК, сроду не пожалеете». И даже пояснил: «Для вас, чувствую, там найдется место. И не в самой худшей творческой гостинице, по машине сужу». Пояснил, что для онкилонов тут тоже кое-что есть. Залы воскресного чтения, уголки творческого уединения, литературные бары — все бесплатно. Но захочешь оттянуться культурно, понадобятся жетоны — по всему спектру, но лучше белые, красные, голубые. Цвет флага хорошо накладывается на творческие интересы, это еще древние заметили. Ему, поэту Рогову-Кудимову, тут все интересно. Он активно печатается в «Известиях АлтЦИК», у него перспективы. А в АлтЦИК, сами знаете, строго. Подписка не принимается. Подписчики выбираются исключительно редакцией.
«А над чем работаете? Как хотите развить успех?»
«Работаю над прощальным венком Владимиру Ленину».
«Наверное, вы хорошо изучили особенности жизни вождя?»
Николай Рогов-Кудимов скромно кивнул. Подтвердил: история — его слабость.
Пишу о январе 1924 года, пояснил он Салтыкову. Оптимистическая поэма. Сам вождь в тексте не появляется, зато все остальное — как живое. Глухая алтайская деревенька Лыковка — в морозной метели, в ледяных кристаллах, секущих лицо неосторожного человека. Высокий берег оброс пупырчатым льдом, столетние лиственницы лопаются от доисторического мороза. В избе-читальне при свете колеблющейся свечи, глядя на бородатых сомневающихся мужиков, морщась, дует на обмороженные пальцы опытный сотрудник НКВД Никандр Лыков: «Вот вся страна нынче скорбит по причине утраты вождя». По крайней мере, поэт Николай Рогов-Кудимов именно так представлял себе жестокий январь 1924 года. Мужики, собранные в избе-читальне, понятно, молчали, что тут скажешь? Только скотник Гришка (тоже Лыков) чувствовал себя привольно. С детских лет корешился с Никандром, верил в святое дело революции. Восхищался: «Во, глядь! Вождя потеряли, а сидим крепко плечо к плечу». Гришка любил выражаться изысканно, потому что полгода провел на заработках в большом городе, знал, как правильно говорить в самых сложных случаях. «Мимо горя не пройдешь, я всех поддерживаю. Прав Никандр. Предлагаю вождя беззаветно захоронить. Прямо на большом юру над рекой, пусть вечно стоит перед глазами!»
