…Когда-нибудь я напишу о нем.
Я стану старой и никому ненужной, и целыми днями только и буду печь диковинные пироги и писать сладкие до ломоты в зубах истории, которые не будет читать никто, кроме меня и моих подружек — таких же старых перечниц, как и я. Да, я буду этакой элегантной бабулькой с высокой прической и идеальным маникюром в сиреневой шали, с сигарой в зубах и платье, больше подходящим для какого-нибудь приема, чем для дома. Я буду сидеть у огня (да, у меня дома будет камин), задумчиво смотреть на огонь, стряхивая пепел с длинной сигары в пепельницу и писать свои жуткие истории, больше похожие на безудержный поток воспоминаний, недостоверный и приукрашенный до невероятности. Рядом будет сидеть мой огромный ленивый кот, а лучше кошка. Я буду почесывать ее за ухом и сетовать на то, что вот, мол, какая я старая и никому ненужная…
А может быть, все будет не так, не знаю. Но как бы ни было, я все равно однажды напишу о нем. Хоть что-то, хоть самую малость, чтобы, наконец, понять.
Но это случится не скоро. Лет через пятьдесят, не раньше.
Пока же я стою под этим глупым несносным дождем, еще больше испортившим и без того паршивое настроение, и смотрю ему вслед. Смотрю, как он уходит. Вот кто-то берет меня за руку и осторожно пожимает ее, словно боясь, что я вырвусь. Но у меня даже нет сил обернуться.
Всю свою недолгую сознательную жизнь я обожала портреты. Мне нравилось смотреть на людей (порой даже незнакомых), запечатленных в самых разных позах и одеждах с самыми различными эмоциями на лицах. Казалось, эти люди живут совсем в другом мире. Они живут в мире власти мгновения. Одного мгновения. Неважно сколько времени прошло с момента запечатления на фотографии — минута, день, неделя, год — это мгновение (каким бы оно не было) навсегда останется в истории.
Даже если на эту фотографию с твоим изображением больше никогда никто не посмотрит.
Даже если ты станешь единственным, кто будет лицезреть себя из «внешнего мира».
Ты будешь жить даже после смерти. И кто-то однажды достанет твою фотографию из пыльных коробок вместе с другим хламом и увидит эту девушку со слегка вымученной улыбкой — буквально за минуту до снимка ты поругалась со своими родителями — и добрыми сияющими глазами.
… И если бы у меня был фотоаппарат, я бы немедленно сфотографировала эту удаляющуюся спину, едва различимую в струях сумасшедшего дождя.
Слезы стекают по лицу вместе с гримом, застилают глаза, и кажется мне, все рябит передо мной, даже фигура, удаляющаяся по косой улочке чужого города.
Я ощущаю свою холодную руку в руке своего друга и снова начинаю чувствовать. Слова, краски, шум машин, музыку из ближайшего дома и человека рядом…
Оборачиваюсь, обнимаю его, и вместе мы идем назад к автобусу. Марк что-то напевает и чудится мне, что все вернулось в тот далекий странный день год назад — тот же дождь, люди, автобус, Марк и та песня…
***
…Откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Снаружи идет дождь, там мокро и прохладно, а внутри запотевшее стекло и бешено веселящиеся подростки. Мои товарищи по несчастью, которых я очень люблю, но от которых, к сожалению, иногда устаю. Безумные, безусловно, сумасшедшие театралы-любители, с огромным фонтаном идей в голове и полным отсутствием контроля.
Запертые в одном душном автобусе, вынуждены терпеть друг друга и всеобщее сумасшествие.
В такие минуты мечтаешь только об одном — о тишине, которая кажется как никогда недостижимой. Атмосфера же буйства накалена до такого предела, что, кажется, можно пощупать ее пальцами. Единственное спасение — представить, что все уже закончилось, и я уже лежу в своей постели. Но и это кажется невозможным, особенно когда рядом с тобой сидит…
— Варька! Варька! Послушай, такая классная мелодия! — моя соседка Инга протягивает мне наушник, но в принципе, в этом нет необходимости — музыка, льющаяся из плеера, слышна и так. И слишком знакома она, чтобы я не могла угадать ее с первых аккордов.
И опять меня погружает в какую-то пучину, из которой нет выхода. Я знаю все пассажи, они пропитывают мои руки, готовые совершать привычные движения пальцами, голову и мое тело, которое уже не может находиться в прежнем положении.
— Инга, привет. Варь, пошли, нужно поговорить. — От погружения меня отвлекает мой друг Марк и его приятель Максим. А последнему-то что здесь надо? Раз, что не переносит меня, два — что ухмыляется так, как будто это я притащила его сюда силой.
— Что за секреты? — удивляюсь я.
— Просто мне нравится вид из заднего окна, — мило улыбаясь, разводит руками мой дружок.
— Ну, что? — я облокачиваюсь на заднее кресло, рядом примащиваются мои товарищи, выкраивая себе место среди сваленных кое-как костюмов и реквизита. Вся основная масса веселится в начале автобуса.
Но ни Марк, ни Максим не горят желанием начать разговор.
Я молча смотрю сквозь мутное от разводов стекло на залитую дождем дорогу, по которой снуют машины.
— Слушай, Варь, — мнется Марк, — откажись от роли в новой Яшиной постановке.
— …
— Мы слышали, он говорил с тобой, но понимаешь, Анжела бесится.
— Простите?..
— Ты же слышала. — Вступает Максим.
