Тем шальным летом время нам отсчитывал речной автобус на воздушной подушке. Странный этот плавательный аппарат появлялся из-за песчаного плёса точно в пять минут девятого, когда лес становился розовым в закатных лучах, и над Окой пахло вечерним клевером и разогретой за день хвоей. Корабль взрывал поверхность воды мощными вентиляторами, расположенные над рубкой динамики хрипели радиопозывными «Полевой почты». Спустя четверть века мелодия эта вызывает холодную дрожь в спине, перерастающую в странную ностальгию.
— Всех распугал, чтоб ему пусто было! — Николай Васильевич, жилистый, смуглый мужик с рассечённой пополам бровью, загребал правым веслом, разворачивая лодку носом к волне. — Только рыба покрупнее играть начала…
Николая Васильевича я слегка побаивался. Работал он мастером на оборонном предприятии в Москве, о работе и жизни своей не распространялся, да и вообще был неразговорчив: все время курил свой любимый «Казбек», и хрипло покашливал. Бывают такие люди, ничем особенным не выделяющиеся, но потом вдруг оказывается, что без них никак нельзя.
В конце июня отцу предложили две «горящие» путёвки в турбазу на берегу Оки. Что может быть лучше песчаных плёсов, костра, бутылки портвейна из сельского магазина, рыбной ловли и, конечно, девушек. Лето в Москве было душным, путёвки недорогими, до начала третьего курса ещё оставалось два месяца, и мы с Лехой, моим институтским приятелем, в тот же день сложили рюкзаки.
Стояла влажная жара, отдыхающие прятались в тени. В турбазовской столовой кормили тёплой окрошкой и компотом из сухофруктов. Рыба ушла: два дня подряд мы с Лехой собирали все душевные силы и вставали в четыре утра, но и это не помогло. От воды пахло тёплым илом, казалось, река вымерла. Вместе с рыбой исчезли девушки. За неделю нам попалась всего одна, в очках с выпуклыми линзами. Девушка сидела на скамейке у спуска к Оке и читала «Трех Мушкетёров». Она училась в Бауманке, разговаривала громко, почти-что мужским басом, к тому же оказалась секретарём комитета комсомола факультета мощных холодильных установок, или чего-то в этом роде…
Лодочный поход казался спасением. Две недели на вёслах, сухой паёк, палатки.
В старой папке для бумаг с розовыми тесёмками и тиснёной надписью «Дело N», я нашёл разлинованную, подмокшую тем летом тетрадную страничку — список туристов длиной в тридцать пять строк, с адресами и телефонами. Народ на турбазе подобрался случайный, со всего Союза. Врач, водитель, библиотекарша, нефтяник, студент, прапорщик, Барнаул, Каунас, Москва, Вологда, Рига, Иркутск, Воркута, Иркутск…
Тридцать шестым участником похода был Миша.
Утром понедельника седьмого июля, двенадцать лодок и тридцать шесть человеческих душ оттолкнулись от деревянного мостика и медленно двинулись против течения.
Нам не везло. Началась гроза, вначале пошёл сплошной стеной дождь, потом поднялись волны с пенистыми барашками. Мы зачерпнули бортом воду, с неба посыпался колючий град, налетели порывы ветра, и лодки одна за другой уткнулись носами в песчаную косу.
Под кустами собрались промокшие отдыхающие и турбазовский инструктор. Инструктору, Андрею Петровичу, было лет тридцать, голубой физкультурный костюм его вымок, промок и положенный ему по должности пистолет.
— Андрей Петрович, — у нашего официального походного врача, невозмутимого доктора Розенбергиса, был лёгкий прибалтийский акцент. На фоне прочих путешественников, доктор выглядел почти что представителем Западной цивилизации. Даже промокшая брезентовая куртка сидела на нем элегантно. Впрочем, скорее всего, дело было в изящных очках в тонкой оправе, чем-то напоминавших Чеховское пенсне.
— Что вам, доктор? — Инструктор нервно курил размокшую сигарету.
— Надо что-то решать. Люди вымокли. Продукты испорчены. Необходимо возвращаться на базу.
— Да какая там база, блин, — инструктор закашлялся. — У нас по плану на сегодня ещё двадцать километров до стоянки.
— Андрей Петрович, — акцент у доктора неожиданно усилился. — Я надеюсь, вы понимаете, что двадцать километров в текущих климатических условиях…
— Какие ещё такие условия? Смотрите, как все растянулось…Бог, он с большевиками.
Религия и идеология причудливо переплелись в народном сознании. Клочок голубого неба, будто издеваясь над туристами, завис над песчаным плёсом, начало парить, даже стало душно, здоровенные градины таяли на глазах, и лодки, оттолкнувшись от островка, поплыли дальше. Со дна реки змеиными клубками поднимался мутно-зелёный ил.
Время — странная субстанция. В нем возникают вихри, водовороты, провалы, сумасшедшие ускорения и вязкое болото… Бывает, что за две недели можно прожить целую жизнь, и до пенсии вспоминать о бесконечном фейерверке событий. Чаще случается так, что за четверть века ничего не произошло, появляется седина в висках, усталость к восьми часам вечера, умирают от инфаркта школьные друзья, и стоит во рту кислый привкус распада.
Мне часто снится, что я возвращаюсь в то лето. Странные реки, шлюзы, лодки и корабли возникают в уставшем сознании. Смешались в этом сне колёсные купеческие пароходы, совершавшие во времена моего детства экскурсии Москва— Астрахань, ракеты и метеоры, бороздившие канал имени Москвы, прозрачная вода на песчаном плёсе, и русалки, мерцающие призрачным серебром среди деревьев… Снова и снова я оказываюсь там, на этом речном рукаве, неподалёку от Тарусы…
