Я знаю, это очень странная история. Сам я ее не понимаю и записал лишь потому, что питал тайную надежду разобраться во всем получше, и главное, полагая, что какой-нибудь читатель, более искушенный в сложностях человеческой натуры, предложит мне объяснение, и оно прольет свет на дело. Конечно, первое, что пришло мне в голову — во всем этом есть нечто фрейдистское, но я прочел немало сочинений Фрейда и некоторых его последователей и, собираясь писать рассказ, снова просмотрел том основных его работ, вышедший в «Modern Library». Это оказалось нелегкой задачей в силу его занудства и многословия, а желчность, с которой он утверждает оригинальность своих теорий, говорит о его тщеславии и зависти к коллегам, работающим в той же области, что вряд ли к лицу человеку науки. Однако, думаю, он был добрым стариной. Как известно, разница между человеком и писателем бывает огромной. Едкий, грубый писатель может оказаться человеком застенчивым и мягким, который и мухи не обидит. Но все эти рассуждения мало что дают. Итак, Фрейд не смог пролить свет на предмет моего повествования, за сим я могу лишь изложить факты и поставить на точку.
С самого начала хочу сказать: история эта не моя и я не знаком с героями повествования. Ее рассказал мне как-то вечером мой друг Нед Престон и рассказал потому, что не знал, как вести себя в данных обстоятельствах, и подумал, как потом выяснилось, ошибочно, я смогу дать ему полезный совет. В предыдущем рассказе я уже изложил то необходимое, что, по моему мнению, читателю надлежит знать о Неде Престоне, и теперь лишь напомню: мой друг был ревизором тюрьмы Вормвуд Скрабз. К обязанностям своим он относился очень серьезно и считал беды заключенных своими собственными. Мы обедали вместе в «Кафе Рояль», в том длинном низком зале с нелепым, но очаровательным декором, который только и остался от старого «Кафе Рояль», столь любимого предмета изображения художников. Итак, мы сидели за кофе и спиртным (Нед пренебрегал советами врача) и курили очень длинные и очень хорошие гавайские сигары.
— Странный у меня сейчас есть парень в Скрабз, — сказал Нед, выдержав паузу. — Черт-те знает, как с ним быть.
— А за что он сидит?
— Ушел от жены, и ему присудили платить ей еженедельное содержание, а он наотрез отказался. Я спорил с ним до посинения. Говорю ему: «Себе вредить — лишь бы другому досадить»? А он говорит, лучше всю жизнь проведет в тюрьме, чем выплатит ей хоть пенни. Я говорю, мол, нельзя допустить, чтобы она голодала. А он: «Почему бы и нет»? Вот и весь сказ. Ведет себя безукоризненно, хлопот с ним никаких, работает хорошо и вроде доволен жизнью, и то, что для жены настало собачье время, веселит его как нельзя больше.
— А в чем конфликт?
— Она сломала его воздушного змея.
— Кого? — с удивлением переспросил я.
— Вот именно. Сломала змея. И он говорит, что ни за что не простит ее.
— Да он просто ненормальный!
— Наоборот. Он очень рассудительный, довольно неглупый и приличный молодой человек.
Итак, Герберт Санбери. Так его звали. И его мать, будучи дамой весьма утонченной, не допускала, чтобы его звали Гербом или Берти — только Гербертом, да и мужа она не называла Сэмом — только Сэмюэлем. Миссис Санбери звали Беатрис, и, когда она обручилась с мистером Санбери и он попытался называть ее Би, она сразу же положила этому конец.
— Меня окрестили Беатрис, — отрезала она. — И я всегда была и буду Беатрис. Для тебя и для всех самых-самых близких.
Она была маленькой женщиной, но сильной, активной и выносливой, с желтоватой кожей, правильными чертами лица и крошечными, бисерными глазками. Волосы, подозрительно черные для ее возраста, всегда аккуратно укладывались в стиле дочерей королевы Виктории, и она не считала нужным менять прическу с тех пор, как выросла настолько, чтобы самостоятельно зачесывать их наверх. Если она и делала что-то с волосами, чтобы поддерживать их первоначальный цвет, то это была ее единственная фривольность, а вообще она не только не пользовалась губной помадой и румянами — об этом не могло быть и речи, но даже ни разу в жизни не припудрила нос. Она всегда носила только черные платья из хорошей ткани, сшитые (маленькой портнихой за углом) без оглядки на моду — по принципу полезности и пристойности. Единственным украшением была тонкая золотая цепочка с малюсеньким крестиком.
Сэмюэль Санбери тоже был небольшого роста и таким же худощавым, как и его жена. А вот волосы имел песочного цвета, к тому же они уже изрядно повылезли, так что ему приходилось отращивать их и аккуратно зачесывать с одной стороны поверх большой плеши. Его светло-голубые глаза светились на бледном, нездоровом лице. Он служил клерком в адвокатской конторе, пройдя все ступени — от мальчика на побегушках до нынешнего солидного положения. Шеф называл его мистером Санбери и иногда просил встретиться с важным клиентом. Каждое утро, вот уже двадцать четыре года Сэмюэль Санбери садился в один и тот же поезд и ехал в Сити, кроме, конечно, воскресений и двух недель отпуска у моря, и каждый вечер тем же поездом возвращался в свой пригород. Одевался он аккуратно, на работу ходил в строгих серых брюках, черном пиджаке и котелке, а, придя домой, надевал тапочки и черный пиджак, который уже так заносился и залоснился, что в нем нельзя было показываться на работе. По воскресеньям, когда мистер и миссис Санбери посещали церковь, он снова надевал свой рабочий костюм и котелок. Таким образом, он выражал уважение ко дню отдыха и одновременно — протест безбожникам, раскатывающим на велосипедах или слонявшимся по улицам в ожидании, когда же откроется паб. Супруги Санбери были трезвенниками из принципа, но в воскресенье, чтобы как-то компенсировать скудный ланч, состоявший из ячменной лепешки с маслом и стакана молока, Беатрис готовила хороший обед с ростбифом и йоркширским пудингом и разрешала мужу пропустить стаканчик пива — для здоровья. Однако в доме она не стала бы держать спиртное ни за что на свете; и вот, после воскресной службы он выскальзывал из дома с кувшинчиком и покупал четвертушку в пабе за углом. Однако ничто не могло заставить его пить в одиночку, и тогда она тоже выпивала стаканчик за компанию.
