Она сидела на веранде, поджидая мужа домой ко второму завтраку. Когда утренняя прохлада сменилась жарой, слуга-малаец опустил шторы, но одну из них она приподняла, чтобы можно было смотреть на реку. Под застывшим полуденным солнцем река покрылась мертвенной бледностью. По ней скользила долбленая туземная лодка, такая маленькая, что едва выделялась над поверхностью воды. Все краски потускнели, словно подернулись пеплом. Стали всего лишь разными оттенками зноя. (Так минорный восточный напев терзает нервы своим обманчивым однообразием, и слух нетерпеливо ждет разрешения, но ждет напрасно.) Исступленно и надрывно звенели цикады, но этот звон, непрерывный и однообразный, как шуршание ручья по камешкам, внезапно заглушило пение птицы, звонкое, ликующее, и у нее на мгновение сжалось сердце: ей вспомнились английские дрозды.
Тут она услышала шаги мужа по гравию дорожки позади дома — дорожка вела к канцелярии, где он работал с самого утра. Она встала ему навстречу. Он взбежал по невысокой лестнице — дом был построен на сваях, — и бой, ожидавший в дверях, взял у него из рук пробковый шлем. Он вошел в комнату, служившую им столовой и гостиной, и, увидев жену, просиял.
— Вот и я, Дорис. Голодна?
— Как волк.
— Сейчас только приму ванну, и можно завтракать.
— Ты поскорей. — Она улыбнулась.
Он исчез за дверью своей гардеробной, и она услышала, как он весело что-то насвистывал, раздеваясь и швыряя одежду на пол с неисправимой небрежностью, за которую ему вечно от нее влетало. В двадцать девять лет он все еще был школьником и никогда не станет взрослым. За это, возможно, она и влюбилась в него: ведь даже самое хорошее к нему отношение не могло убедить ее в том, что он красив. Он был кругленький человечек с лицом, как полная луна, и голубыми глазами. У него были прыщи. Она внимательно его рассмотрела и вынуждена была откровенно ему сказать, что ни одна его черта ей не нравится. Она много раз говорила ему, что он совсем не в ее вкусе.
— Красотой я никогда не блистал, — смеялся он.
— Не понимаю, что я в тебе нашла.
Но она, разумеется, отлично это знала. Он был веселый, неунывающий, ничего не принимал слишком всерьез, то и дело смеялся. Он и ее смешил. Жизнь для него была не проблемой, а скорее забавой, и у него была чудесная улыбка. С ним она чувствовала себя счастливой и умиротворенной. И ее трогала глубокая преданность, которую она читала в его веселых голубых глазах. Очень приятно, когда тебя так любят. Однажды во время их медового месяца, сидя у него на коленях, она взяла в ладони его лицо и сказала ему:
— Ты смешной жирный уродец, Гай, но что-то в тебе есть обаятельное. И не хочу тебя любить, а люблю.
От нахлынувшего волнения глаза у нее наполнились слезами. Она увидела, как под непосильным напором чувства его лицо на мгновение исказилось гримасой, и голос, когда он ответил, звучал нетвердо.
— Надо же, как мне не повезло, — сказал он, — женился на психически неполноценной женщине.
Она фыркнула. Он безошибочно угадал, какой ответ придется ей по душе.
Не верилось, что всего девять месяцев назад она даже о его существовании. Они познакомились в приморском городке, куда она уезжала на месяц отдохнуть вместе с матерью. Дорис работала секретарем у некоего члена парламента. Гай приехал в Англию в отпуск. Они жили в одной гостинице, и он сразу рассказал ей все о себе. Он родился в провинции Сембулу, где его отец тридцать лет служил при втором султане, и, окончив школу, тоже поступил там на государственную службу. Он был патриотом Малайи.
— В сущности, Англия для меня чужбина, — сказал он. — Мой родной дом — это Сембулу.
Теперь Сембулу и для нее будет родным домом. В конце ее отпуска он сделал ей предложение. Она этого ждала и твердо решила отказать ему. Отца у нее нет, у матери она единственный ребенок и не может ее бросить и уехать так далеко. Но когда дошло до дела, она, сама не зная, как это вышло, не устояла перед неожиданным наплывом чувств и согласилась. Уже четыре месяца как они поселились здесь, в крошечном административном центре подведомственного ему района. Она была очень счастлива.
Однажды она рассказала ему, что заранее решила ему отказать, если он объяснится.
— И теперь жалеешь, что передумала? — спросил он, весело проблескивая голубыми глазами.
— Я поступила бы как последняя дура. Так удачно получилось, что вмешалась судьба, или случайность, или как ее ни назови, и решила все за меня.
Сейчас она услышала, как Гай с грохотом сбежал по лестнице в ванную. Вечно он шумит, даже босиком не умеет ходить тихо. Но вот у него вырвалось какое-то восклицание. Он сказал что-то на местном диалекте, чего она не поняла. Потом кто-то заговорил с ним, не вслух, а свистящим шепотом. Безобразие — подстерегать его, когда он шел принимать ванну. Он снова заговорил, и хотя говорил негромко, было ясно, что он раздосадован. Теперь второй голос зазвучал слышнее, женский голос. Дорис решила, что кто-то пришел к нему с жалобой. Эти малайские женщины все норовят делать втихомолку. Но от Гая она, видимо, ничего не добилась — он ей сказал: «Уйди». Это-то Дорис поняла и тут же услышала, как он запер дверь на задвижку. Донесся плеск воды, которой Гай себя окатывал (ее до сих пор забавляло, как здесь устраиваются с умыванием: ванные под спальнями, прямо на земле, черпаешь воду ковшом из большого корыта и обливаешься), и через несколько минут он уже опять входил в столовую. Волосы у него были мокрые. Муж и жена сели завтракать.
