Ветры Босфора

«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаниям же яко одушевленнии…»

(Из рукописи XVIII века)

Нет, дядюшка! Нет! Деньги, конечно, способствуют облегчению судьбы. Да ведь ни одной морской баталии за деньги не купишь!

Лейтенант Казарский, уязвленный, ходил по комнате. Квартиру он снимал в доме купца Нефедова, - две комнаты на первом этаже. Дядюшка, Мацкевич, Алексей Ильич, приехал к племяннику в Севастополь из Николаева. Племянник был командиром корабля, моряком, единственным в семье моряком. Каким кораблем командовал племянник, уточнять не хотелось. Но - командовал. Море любил. Алексей Ильич любил его за его удачливость. Он привез племяннику свое решение: в «Завещании» все свое состояние, 70 000 золотых рублей, отпишет (после смерти, конечно!!!) одному ему, Александру.

Имей лейтенант эти деньги сейчас, решил бы многие свои жизненные затруднения. Но он их не имел. Дядя предлагал выход надежный. Истлевшие глазки дядюшки смотрели умно и памятливо. Густая седая бровь над левым глазом вздернулась. В молодые годы дядюшка знавал главного шкипера севастопольского адмиралтейства капитана II ранга Артамонова. У Артамонова есть дочь. Дядюшка готов шкиперу напомнить о старине, поехать к нему, посвататься.

Имя шкипера Артамонова, вора и почетного члена адмиралтейства, уязвило племянника. Известно, воровство и почет в нашем мире рука об руку ходят. Пылкие слова лейтенанта были для Алексея Ильича - пыль. Лейтенанты всегда говорят так. А как взойдет человек к третьему, а еще лучше ко второму классу по «Табели о рангах»

Молодое лицо племянника, почерневшее от солнца и морских ветров, легко воспламенялось. А при имени шкипера - пятна пробили загар. За ласковость и любовь, дядюшка, спасибо. А вот от родства со шкипером, - увольте!

- Живите, дядюшка, долго! Наследством родовым я уже жалован. За него благодарю Бога. И другого от Господа не прошу.

Крепко!

И для молодых лет - крепко.

Дядюшка с осуждением полез в карман за тавлинкой [2] . Вынул тремя пальцами понюх желтоватого табаку и неряшливо, по-старчески, затолкал в обе ноздри. Табак просыпался на истертый, выношенный черный жилет, на стол. Свою жизнь он жизнью не считал; не жил, смотрел, как другие живут. Племяннику такой жизни не желал. Всю жизнь для того и скаредничал, чтоб деньги (когда придет срок) подперли племянника, дали свободу движений, твердую поступь по жизни.

Они, дядя и племянник, были одной крови. Дядя родился Казарским, не Мацкевичем. Оба знали о том «наследстве родовом», которым был уже «жалован» лейтенант.

… Лицом, ростом, статурой 3 Александр в деда, в Кузьму Ивановича

Казарского. Побереги Бог, чтобы и судьбой в деда-моряка не угодил. Подростком дед сбежал к морю, определился в волонтеры. Говорят, слава смелых любит.

Врут!

Вот что произошло в одна тысяча семьсот семьдесят третьем году.

Царствовала тогда Екатерина Великая.

Черноморского флота не было. Была флотилия, - Азовская (Донская). Но в Крыму уже тогда стояли русские отряды. Османы норовили сбросить их в море или выбросить за перешеек. Русские норовили сталкивать в море турецкие десанты. Спор шел не на жизнь - на смерть. Отряд кораблей Донской флотилии под командованием капитана II ранга Кинсбергена стоял в дозоре вблизи Суджук-Кале [3] тогда укрепленной турецкой крепости. Ждали, не появятся ли турецкие десантные корабли. И дождались…

Однажды марсовый прокричал:

- Вижу корабли. Справа 90 . Дистанция 50 кабельтов.

Кинсберген поднял к глазам зрительную трубу. В окуляре появились зыбкие верхушки мачт. Кинсберген силился сосчитать их, но сбивался; их становилось все больше и больше.

- Восемнадцать вымпелов! Три линейных «султана», четыре фрегана, три шебеке. Остальные десанты, - доложил марсовый.

Это был тот самый десант, о котором Кинсберген уже получил донесение личного адъютанта адмирала Сенявина: идет эскадра. На борту - крупные силы турок. Шесть тысяч солдат. Кинсбергену было приказано в случае обнаружения эскадры срочно отходить на Керчь. Там стоял адмирал.

Вокруг Кинсбергена все офицеры его корабля, «Таганрога». И среди них двадцатишестилетний лейтенант Кузьма, сын Ивана, Казарский. Он тоже держал трубу у глаз, тоже считал и пересчитывал вымпела неприятеля. Сказал капитану [4] :

- Жадный «султан». Дурной!

- Почему - дурной? - переспросил Кинберген.

- Как есть - дурак, - загораясь, запламенев лицом, проговорил тот Казарский, времен царицы Екатерины. - Видите, ваше превосходительство, как ползет тяжело? Вместо того, чтобы десант в два рейса переправить, в один решил. Надеется на ласковость Аллаха. Да война не ласковостями живет, а предусмотрительностью.

Кинсберген понял лейтенанта: не надо отходить на Керчь. Еще неизвестно, куда возьмут турки курс после Суджук-Кале, - то ли на Керчь, то ли на Кафу. Высадятся, ударят русскому войску, всего в три тысячи штыков, в тыл и… живи Россия за Перекопом. Лейтенант с пламенеющим лицом сделал рукой несколько молниеобразных зигзагов. И тем окончательно убедил Кинсбергена: не надо ему отходить на Керчь, нападать надо. У Кинсбергена было три 16-пушечных фрегата, бот и брандер. И команда, о которой Кинсберген уже доносил императрице: «С такими молодцами я мог бы выгнать черта из ада!»