Жил мальчик Васятка. Родился он в деревне; отец его был мужик, а мать — баба, оба они были люди хорошие, добрые и без памяти любили своего сынишку.
Васятке пошёл восьмой год, росту он был для своих лет невысокого, но в плечах широкий, здоровый, толстый как тумбочка, лицо круглое, глаза серые, волосы длинные, чуть-чуть курчавые, белые и мягкие как лён. Он был здоровый мальчишка, кулачонки сожмёт, так уж и теперь была видна сила, и отец его, крестьянин Степан, бывало, скажет: «Мой Васятка, должно быть, будет кузнец, больно силы в нём много, кулаки крепкие, а кузнецу, понятно, нужна сила в руках, чтобы держать тяжёлый молот, да им колотить по железу».
Васятка был задорный мальчонка, а главное, ему всегда хотелось быть во всём первым; во всех играх, бывало, он из сил выбивается, чтобы только другие сказали про него: «А Васятка-то ловче всех, удалее да и сильнее других». Но он был тоже и добрый мальчик: когда, бывало, мать его Анна несёт тяжёлое ведро с водою или подойник полный молока, Васятка сейчас подбежит.
— Дай, подсоблю, мамка!
И мать ответит:
— Подсоби, подсоби, сыночек!
Мальчик схватится за ручку ведра или подойника и тащит, пыхтит, старается помочь матери. Но больше всего мальчик любил глядеть, как отец чистит ружьё, так и вопьётся глазами и всё расспрашивает, — как оно по частям разбирается, куда заряд кладётся, да как оно палит, а уж если отец пойдёт на охоту, так Васятка даже ударится в слёзы: «Возьми меня с собой! — да и только. — Возьми, помогать буду!»
Вот пришла зима. Ночью выпал первый снег, покрыл улицы как белым ковром, на полях лёг бесконечными белыми скатертями. На еловых ветках, плоских и широких, лежали как бы слои ваты, на берёзах и липах все тонкие веточки покрылись как серебром, и такой везде блеск, такая белизна!
Солнце светит и лучей много, и лучи его красивые, бледные и холодные; на них можно смотреть глазами, потому что зимнее солнышко светит, да не греет.
Вот как-то в праздник у Васятки в избе было очень тепло. Мать, раскрасневшись, возится около большей печи, ворочает ухватом горшки, а из них идёт такой вкусный пар, щи там довариваются, да не просто вода, капуста да соль, а туда положен и жирный кусок мяса, потому что сегодня воскресенье — праздник; можно и полакомиться тем людям, которые всю неделю работают да едят только хлеб, картофель да квас. Васятка, хотя и получал от матери молока, а всё-таки любил в праздники лакомиться пирожком и кусочком говядины. Так и сегодня, — Васятка знал, что к щам мать спечёт из ржаной муки ватрушку вкусную, с творогом — и, чтобы не мешать ей, да и время до обеда чтоб скорее прошло, он ушёл играть на улицу.
На улице так хорошо, лужи подмёрзли и блестели точно зеркало. У Васятки коньков не было, но он и так, на своих подошвах умел кататься; разбежится хорошенько, а потом одну ногу поднимет и на другой быстро пролетит до самого конца гладкой лужи. Валенки у него были тёплые, а подошва так обшмыгалась, что сама стала совсем гладкой; и так Васятке весело — бегает да скользит по лужам.
Вдруг, видит, из-за поворота улицы едут сани, выкрашенные синей краской, запряжены парою хороших рыжих лошадок.
Мальчик знает и сани эти, и лошадей, да знает и Ермолая — старика, с большой седой бородой, который сидит на козлах. Не первый раз он с соседнего почтового двора к ним привозил гостей-охотников.
— Что отец-то дома? — крикнул Ермолай, увидев мальчика.
А Васятка ему в ответ:
— Здорово, дедушка Ермолай! Мамка дома, а отец к сапожнику пошёл, сейчас вернётся.
Мальчуган глядит, а сани остановились у ворот его избы. Приехавшие вышли из саней, а Ермолай, встав с козел, вынул какой-то узкий, длинный ящик, и все вошли в дом.
Изба Васяткина отца, Степана, была исправная и большая, с крыльца вели маленькие сени, а от них по обе стороны по комнате: в правой комнате, в углу, была большая печь, та самая, в которой теперь мать Васятки варила обед; когда в ней открывали железную заслонку, то мальчику даже становилось страшно — такая за ней была большая, чёрная пещера; человек мог бы туда влезть и сидеть на корточках, а когда туда навалят дров да затопят, так мальчик очень любил глядеть, как там огонь ходит, как трещат сухие сучья и дрова, как летят от них во все стороны огненные искры, а потом, как всё уже прогорит, он знал, что мать ухватом отгребёт угли в одну сторону, и такой высокий костёр сделается — огоньки красные, зелёные, синие так и перебегают по углям; на свободном месте она поставит горшки и варит в них обед. В этой комнате, от угла печки и до стены, на толстой верёвке, висела красная занавеска, за нею была тёплая-тёплая коморочка, а в ней стояла большая кровать, на которой спала вся семья. В остальной комнате было просторно и чисто: большой стол, кругом лавки, в правом углу образа, некоторые даже в ризах; перед ними по субботам и воскресеньям на полочке горела лампада; у стены налево стоял большой шкаф, верхняя половина со стёклами, — за ними были видны чашки, стаканы, блюдечки и молочник, а внизу, за закрытыми дверцами, — простая посуда красной глины, деревянные ложки, соль да хлеба краюха, всегда завёрнутая в чистое полотенце.
