Семеро поднимались цепочкой по каменистой тропе. В горах бушевала гроза, и дождевики, накинутые поверх рюкзаков, делали путников похожими на странных горбатых контрабандистов. Шли молча, над головой почти непрерывно грохотало, эхо грома перекатывалось между скалистыми отрогами, словно раскачивалось в исполинской люльке; с трудом распознаешь, где гром, а где — его отзвук. За зубчатым гребнем, замыкающим долину, фиолетово вспыхивало небо. Встретил бы их кто в такую непогоду, удивился бы: вместо того чтобы спешить вниз, в безопасность, под крышу, эти упрямо лезут куда-то в гору, хотя гроза усиливается и густеет мрак в негостеприимной каменной пустыне.
Крчма, шедший впереди, остановился у развилки, чтобы окинуть взглядом следовавшую за ним шестерку бывших своих учеников.
— Будем надеяться, Гонза уже на пути вниз, — проговорил Мариан Навара; он сказал это самым обычным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся. Словно хотел разбить тягостный ему пафос этой минуты.
Всего полчаса назад, когда их группа возвращалась из похода в горы, эти несколько человек отстали от других, Крчма вдруг осознал, что еще с обеда, который они съели под открытым небом, не видел Гонзу Гейница. Тот хотел обязательно «сбегать», как он выразился, через Прелом на Брадавицу. И это Гейниц, такой мозгляк, единственный в классе, у кого была четверка по физкультуре! И на экскурсию-то в горы явился в легоньких полуботинках…
Фиолетовый зигзаг молнии оборвал тревожные мысли, оглушительный грохот прокатился по долине, скалы швыряли друг другу эхо, словно мячик. Порыв ветра с дождем взъерошил гибкие ветки стланика.
И снова — в гору! А еще полчаса назад они, оживленно перебивая друг друга, мечтали о славном ужине после трудного похода… «Не верь словам, ни своим, ни чужим, верь только фактам», — подумалось вдруг Крчме: все шестеро запротестовали против его намерения одному выйти навстречу Гейницу.
— Вы просто шайка ослушников, гроза в горах — это вам не шутка!
— А вы уже не имеете права приказывать нам, вы уже не наш классный руководитель! — усмехнулся ему в лицо здоровяк Пирк.
В глубине души Крчма гордился этими шестью бывшими своими подопечными: ни один из них не предпочел отдых в тепле туристской базы, где им предстояло заночевать. И в этой атмосфере внезапно вспыхнувшей, несколько истерически-отважной самоотверженности больше всего нужен был ему именно Пирк с его немного грубоватой крестьянской надежностью.
Шагали как заведенные. Дождь припустил, старенькое пальтишко Пирка пропиталось водой как губка, на плечах Миши темнели пятна сырости. Смеркалось; напрасно Крчма освещал фонариком дорогу в местах, где тропа выпрямлялась: о Гейнице ни слуху ни духу.
На повороте конус света нечаянно высветил лицо Ивонны. Во всем виновата она, эта сумасбродная девчонка! Самая красивая в классе — за три года, что прошли после их выпуска, Ивонна расцвела ослепительной женской красотой. И очень быстро приручила кое-кого из своих бывших одноклассников: ее давний неудачливый поклонник Гонза Гейниц тащил сегодня рюкзак Ивонны, небрежно перекинув лямки через одно плечо, вроде это ему пустяк. А незадолго до обеденного привала и произошел тот мелкий инцидент, который стал крылатой причиной куда более крупных последствий. Гейниц споткнулся, рюкзак Ивонны сполз с его узкого плеча, покатился с крутого склона и остановился лишь, упершись в большой валун.
— Вот растяпа, — добродушно бросила Ивонна. — Тебе бы портфельчик носить с бутербродом да с сатиновыми нарукавниками…
Это было жестоко со стороны Ивонны, но деликатность не относится к числу добродетелей красавиц, устремившихся к карьере кинозвезд.
Бухгалтер Гейниц тогда побледнел, стал серым, как татранский снег в конце лета, его тонкие губы задрожали. Крчма сказал что-то в его защиту, но сразу же и забыл от волнения, хотя эти его слова должны были несколько сбить спесь с Ивонны. Но Гейниц, казалось, еще сильнее осунулся; в смятении принялся он протирать очки, а с ними и глаза, до той минуты восхищенно и потерянно устремленные на недоступный кумир, отвернулся к безучастным татранским вершинам. Как знать, быть может, именно в эту минуту и проклюнулась в нем оскорбленно-мстительная мысль: ну, покажу я тебе, каков этот всеми презираемый, этот униженный слабак, эта цифирная душа Гейниц! Выше, выше, от дождя озябли руки, промокла одежда, и — после дневного похода — все тяжелее ноги; наконец в голубоватом взблеске молнии выступили из тумана очертания Збойницкой хаты. Туристская хижина — это было спасение; образ чашки горячего чаю, витавший перед ними всю дорогу — хотя никто об этом и не заикнулся, — обрел реальность.
— Может, этот шалый уже здесь и преспокойно уплетает свинину с капустой. — Ивонна отвела со лба волосы, промокшие даже под капюшоном.
Пирк дернул ручку двери, и лицо у него вытянулось. Подергал еще. Холодно и пусто — в промежутках тишины между раскатами грома слышался только плеск воды, льющейся из водосточной трубы. Посветили через окно: остывшая плита, на стене несколько сковородок, в углу — забытый детский мяч; все мертво.