Три парня перешли государственную границу. Один из них почти машинально положил в карман голыш, подобранный в приграничном ручье, там, на бывшей своей, чехословацкой стороне…
Шел 1949 год. Чехословакия выбрала социализм. С февраля 1948 года, когда свершился исторический этот акт, на Запад уходили люди, так или иначе не принявшие нового строя жизни. Но что толкнуло к побегу этих трех юношей, проснувшихся от холодной росы уже на другом, немецком «берегу» жизни?..
Вацлав Юрен, сын состоятельных когда-то родителей, еще имел какие-то видимые основания: классовое недоверие, обиду за семью, разом потерявшую все — привилегии буржуазного клана, материальное благополучие, надежды на будущее для сына (студент-медик, Вацлав не мог продолжить свое образование — на два года был отчислен из института). Но у его случайных приятелей, автомеханика Ярды и наборщика Гонзика, и таких оснований не было. Правда, заносчивый Ярда воровал казенные полуоси, но не боязнь отсидки за кражу, если уж на то пошло, заставила его поменять родину… Маячила перспектива побыстрее выбиться в люди, протолкаться сильными локтями в хозяева жизни. Иметь свое хозяйство — автостанцию, заправочную колонку со смазливыми девочками в штате — вот что было голубой мечтой Ярды. А на родине разве дождешься такого апофеоза? Там требуют работы, плана, там трудно опередить другого, вырваться, выделиться, разбогатеть. Гонзик, самый щуплый из них, очкарик из бедной семьи, просто поначитался книг о сладкой жизни. Моря, пустыни, приключения… Ему кажется, что жизнь на родине сера, монотонна, скучна. В ней нет размаха, красоты. Даже рассвет в горах с той, с другой стороны кажется ему не таким, каким виделся из родных мест…
Правда, начало одиссеи не совсем отвечало их планам и надеждам. Немецкие патрули, немецкие тюремщики, американские вербовщики… Подкуп сигаретами, шоколадом, краешком показанной сладкой жизни — и вонючие камеры с парашами, пинки — такие «контрасты» заставили несколько побледнеть радужные фантазии мальчишек. «Волшебный романтический мир» Запада оставался на лакированных открытках в несколько красок — только на открытках!
А открытки эти лежали на столе комендатуры пересыльного лагеря, куда попали наши авантюристы после первых, робких, но пока еще принципиальных поступков — нежелания вербоваться в шпионы против бывшей родины. Лагерь этот, «Камп Валка», находился в Нюрнберге. Городе, который стал символом суда над мировым фашизмом. Валке же суждено было оказаться символом крушения иллюзий тысяч восточных беженцев, их надежд на широкое, доброе сердце «цивилизованной» Европы. Миска похлебки, клопы, общие нары, постепенное обнищание духа, многомесячное ожидание по запросам — США, Канада, Австралия, Новая Зеландия… Редко кто получал вызов, да и тот, кто дождался приглашения в неведомое, успевал так опуститься, что переставал уважать себя, строить какие-то иллюзии насчет осуществления первоначальных планов.
Жизнь в лагере беженцев и составляет основу романа Зденека Плугаржа «Если покинешь меня». Целая панорама разбитых судеб проходит перед читателем. И общая картина говорит о крахе — полном и бесповоротном — самой идеи эмиграции. Крахе измены, которую иной раз люди склонны именовать другими словами, романтизировать ее, противопоставляя свою судьбу судьбе своего народа, пытаясь спастись от зависимости родины, заглушить шум ее общей крови в собственных жилах…
Сюжет романа Плугаржа неумолимо приводит наших героев к реалистическому пониманию ложности их рокового шага. Но художник не торопится поставить точку раньше времени. Герои романа должны полной мерой испить горькую чашу испытаний. Сами, каждый по-своему, прийти к печальному для всех финалу. Нет, Плугарж ни в коем случае не хочет рисовать эмиграцию одной черной краской. Он стремится проанализировать скрытые пружины поступков и намерений разных людей, попадающих в критические ситуации жизни. С явной симпатией рисует он образ идеалиста профессора, мировой знаменитости, Маркуса. Профессор, например, упрямо не хочет принять некоторые «жесткие» стороны социализма, по его мнению, ограничивающие свободу совести и творчества. И даже трезвое понимание убожества и коррупции эмиграционной верхушки, бесперспективность эмиграции в целом не могут поколебать Маркуса в его неприятии коммунизма. Но благородство его личной позиции, его бескомпромиссность, неумение и нежелание служить неправде и лжи, донкихотская его война с продажными и продавшимися деятелями от науки, давно подчинившими научные принципы принципам личного благополучия, — подкупают читателя, а крушение Маркуса, возвращение в лагерь и вынужденное согласие обучать детей мелкого фабриканта за пропитание вызывают не презрение, а сочувствие. И в крушении своем Маркус остается человеком. Он остался у разбитого корыта научной карьеры, но не предал себя, свою душу. Он определил свою жизненную позицию очень точно: «зернышко между жерновами двух эпох». Но уже в том, что коммунизм косвенно признан им как эпоха, за которой будущее, — признание поражения идейного. Идейное банкротство — это смерть, формулирует Маркус. Трезво, горько-иронически наблюдает профессор за самим собой — помимо воли руки его держат шляпу у груди просительным жестом, когда преуспевающий фабрикант обдумывает: стоит ли ему брать домашним учителем для своих лоботрясов Маркуса (это его-то, мировую знаменитость!). А позади — возможность приглашения в Кембридж. Увы, теперь даже гимназия кажется недостижимым счастьем…
