Если покинешь меня - [5]

Ярда никогда не был сентиментален, но в тот раз перед этими прозрачными далями в его душе словно раскрылся какой-то тайник, что-то, ранее никогда не испытанное, сжало ему горло. Если бы он не стыдился Анчи, то, наверное, начал бы громко петь, кричать, смеяться. Он почувствовал себя таким богатым, чистым и светлым, как татранская быстрина. Это впечатление было несравненно более глубоким, чем то, что он испытывал сейчас. Однако Ярда проглотил вертевшиеся на языке слова в защиту родины, которую сегодня ночью он покинул навсегда.

Анча… Ярда как бы снова ощутил упругий теплый овал ее плеча. Они стояли тогда, обнявшись, — первый раз в жизни в горах, влюбленные друг в друга… А в этот час Анчины туфельки стучат на улице, сбегающей вниз, к фабрике. Через минуту девушка сядет за свою машину, сошьет первую, двадцатую, стопятидесятую пару сандалий, сегодня — так же, как вчера. Ей и во сне не приснится, что Ярда в этот момент уже на чужой стороне! Черт знает, отчего эта девчонка перестала его волновать…

Ярда задумчиво глядел на хребты, залитые солнцем, и уже не замечал, что розовое утро уступает место солнечному дню, сверкающему, как новенький золотой. Краска стыда вдруг залила лицо Ярды: «Лжешь сам себе! Ведь ты знаешь, что так внезапно потушило твой интерес к этой девушке…»

Ярда на мгновение зажмурился, стараясь задушить что-то в самом себе.

— А здорово мы эту республику в дураках оставили! — хрипло проговорил он, глядя в сторону гор, и сам изумился своему наигранно-веселому голосу. Он пригладил ладонями пышную шевелюру, эффектно прилизанную на висках. Его широкая нижняя челюсть чуть заметно выдалась вперед, уголки полных губ опустились вниз. — Скоты! Не вам со мной тягаться! Из хозяина сделать поденщика, чтобы я вечно копался в машинах — лапы по локоть в мазуте? Нет, дудки! Я лучше сам на машинах покатаюсь! Пошли, ребята!

Вацлав и Гонзик поглядели, как в такт шагам покачиваются широкие атлетические плечи Ярды, а затем двинулись вслед за ним.

— Правильно! — сказал Вацлав, расстегивая пиджак на плоской узкой груди и с каким-то мстительным самодовольством потирая руки. — Бригады, социалистические обязательства, ударничество, национальные вахты — все это мы послали к черту! Пусть господа «товарищи» надрываются сами! «Тридцать миллионов часов для республики!» Хоть миллиардов, теперь нам на это плевать! — Вацлав энергичным ударом суковатой палки так рубанул по фиолетовой головке чертополоха, что та, описав дугу, отлетела далеко в сторону.

Ярда снова пришел в ярость при воспоминании о бесславном конце своей недолговечной предпринимательской карьеры: до самого февраля[1] они вместе с Тондой жили припеваючи, дела их шли лучше день ото дня, и вдруг в один прекрасный момент — бац! — все полетело вверх тормашками! Точно у «товарищей» других забот не было! Набросились, как коршуны, на его маленькую автомастерскую, которая могла бы вскоре стать золотым дном! А куда господ предпринимателей? На фабрику, на черную работу, куда же еще девать такую сволочь!

— Нате вам! — И Ярда показал нос.

Приятели изумленно посмотрели на него.

— Ничего! — пробормотал Ярда, стараясь как-нибудь ослабить впечатление от своей злобной вспышки. — Жалею тех бедняков, которые закисли в этом бедламе и не в состоянии ничего предпринять.

— Жалеешь? Пусть что-нибудь предпринимают, как мы! Лежа на печке, еще никто себе свободы не завоевал. А когда мы вернемся, пусть тогда эти мямли не уверяют нас, что у них тоже есть какие-то заслуги…

Друзья ничего не ответили Вацлаву. Зачем расстраиваться? Все это уже в прошлом. Даже Ярда не хотел больше думать об этом. К чему? Если перед ними уже простирается неведомое бескрайнее будущее?

Они шли все дальше, солнце поднималось вверх по зубчатому гребню гор, лесная тропинка расширилась и превратилась в укатанную дорогу. Первая одинокая черепичная крыша мелькнула между деревьями. За оградой неистово залаял пес.

Лайн. Дома они изучили дорогу по карте, и Вацлав вел их теперь отлично. Они шли, но постепенно их начинало одолевать волнение. Оно стесняло дыхание, сжимало горло, отдавалось зудом в ладонях. Глаза боязливо высматривали чужой мундир. За поворотом дороги — старое, полуразвалившееся колесо водяной мельницы. В траве у белой стены валяются караваи отслуживших свой век жерновов. Около них возятся дети. У босоногого мальчишки перемазан рот, под носом что-то подозрительно блестит, совсем так же, как и у ребятишек в Чехии. А юноши идут все дальше. То здесь, то там кто-нибудь из встречных обернется и посмотрит на них молча, испытующе.

Домики стоят фасадом к дороге, отгородившись от улицы палисадниками. На площадке около школы разворачивается голубой лакированный автобус нового, непривычного вида.

Гонзик не может больше молчать.

— Что же, мы так и пойдем до самого Регенсбурга?

В этот момент из переулка появились два ярко-зеленых мундира. Полевые фуражки, автоматы, на рукавах — синий кружок. Пограничная полиция. Путники вздрогнули. В тот момент, когда Вацлав двинулся по направлению к старшему пограничнику, из уст младшего прозвучало резкое и строгое:

— Halt!