В шесть вечера в Астории - [4]

— Такой мозгляк… елки зеленые, с чего это ты такой тяжелый? — пропыхтел Мариан, когда они в очередной раз опустили Гейница на землю.

— Да он весь водой пропитался, — хмыкнул Пирк.

— Смена караула! — объявил Крчма. Но здоровяк Пирк сбросил свой рюкзак.

— Эдак-то будет проще! — Он взвалил Гейница себе на спину. — Держись крепче, мамелюк несчастный, только смотри не задуши!

Так доплелись до навеса; навстречу им вышли иззябшие девушки.

— А где Камилл?

— Сказал — высадит дверь в Збойницкой хате, хотя бы пришлось рвать динамитом, и попытается разжечь плиту.

— О черт, вся команда вышла из повиновения! — вскипел Крчма. — Ищи теперь и его! Давно он ушел?

— С четверть часа.

Девушки окружили апатичного Гейница. С запада задул ледяной ветер, тучи поднялись выше, ночная гроза догромыхивала где-то за Беланскими Татрами.

К тому времени, как группка спасателей добралась до Збойницкой хаты, дождь, разумеется, прекратился. Далеко на севере временами беззвучно, словно мирными сполохами, еще озарялось чисто выстиранное ночное небо. И Со всех сторон раздавался гул только что родившихся водопадов. Камилл, к своему стыду, все еще бился над дверью хижины — ему удалось отвинтить ножом лишь верхнюю пластинку замка.

— Тебе бы красивыми словами девичьи сердца отворять, выражаясь языком твоей поэзии. А здесь требуется кое-что посильнее!

Пирк отыскал где-то за домом кирку, выбил порог, и после нескольких попыток ему удалось приподнять дверь на петлях.

Внутри еще хранилось тепло после вчерашней духоты; и восьмерым прозябшим, до нитки промокшим путникам тесное помещение показалось земным раем. Зажгли в кухоньке керосиновую лампу, и вскоре в печке забился живительный огонь. Под низким потолком общими усилиями соорудили с помощью веревок некое подобие хмельника, только вместо гроздьев хмеля тут висела мокрая одежка; от нее поднимался пар. Девушки, едва скинув дождевики, принялись обрабатывать раны Гейница; на изрядно распухшую щиколотку наложили уксусный компресс. Ивонна ваткой стала чистить ему страшную рану под скулой, в ней было полно песку. Гейниц, полуотвернувшись, стиснул зубы и крепко зажмурился — спирт сильно обжигал, — но, как истинный герой, и не охнул.

— Пардон, — изрекла Ивонна, закончив операцию; сняв с себя мокрую блузку, она кинула ее на веревку и села у плиты, сияя белоснежным бюстгальтером в свете керосиновой лампы. Измученный Гейниц опустил глаза.

— Ответственность за весь ущерб беру на себя, — заявил Крчма. — Завтра же сообщу полиции в Смоковце обо всем, что мы тут натворили. Все расходы запишем вот на этой бумажке.

Мариан приволок из спальни целую охапку одеял, в них закутали Гейница и уложили возле печи на импровизированное ложе из двух скамеек. Пирк откопал где-то бутылку, вопросительно глянул на Ивонну, дал ей понюхать. Та вскинула руки и издала восторженный клич, достойный многоопытной светской львицы и будущей кинозвезды.

— Very Special old Pale![3] — воскликнула она, прекрасно выговаривая английские слова. — Дамы, господа, тащите бокалы!

В бутылке был, правда, всего лишь ром, но все радостно бросились за рюмками; однако шкафчик с посудой оказался запертым. Первую солидную порцию влили в рот все еще безучастному Гейницу. Когда бутылка обошла круг и вернулась к Крчме, в ней оставалось не более трети содержимого.

— И кофе будет! — весело вскричал Пирк, вытаскивая из рюкзака полотняный футляр от гитары. Сама гитара «отдыхала» в их базовом лагере, далеко внизу, в Спорт-отеле; вместо нее Пирк, ко всеобщему удивлению, извлек из футляра обыкновенный котелок.

Крчма с облегчением наблюдал за суетой вокруг спасительно греющей печки. Да ведь это начал осуществляться их давний уговор! Выпуск этого класса состоялся вскоре после гейдрихиады. Ребята тогда наспех организовали нелегальный выпускной вечер (бедняжкам даже потанцевать не пришлось!) в квартире их знаменитого школьного служителя со странной фамилией Понделе[4] (квартиру эту расширили, открыв обычно запертую дверь в соседний кабинет естествознания). Тогда-то и поклялись друг другу, что после войны, когда можно будет путешествовать без Reisepass'a[5], они совершат большую экскурсию в Татры. И над тортом, испеченным на искусственном меду, над селедочным форшмаком и пятилитровой бутылью из-под огурцов, наполненной домашним вином из перебродивших хлебных корок, не имевшим никакого запаха (вино это великодушно и безвозмездно поставил пан Понделе), ребята расцвечивали мечту об этой будущей, тотчас после войны, экскурсии самыми смелыми прожектами относительно того, какими замечательными яствами набьют они свои рюкзаки. Потягивая в конце пиршества эрзац-кофе из чашек, кружек и стаканчиков из-под горчицы, добытых в буфете пана Понделе, рассуждали, как наварят целую кастрюлю настоящего кофе, чтоб насладиться им среди вольной, мирной природы Татр…

С тех пор прошло три года, и только сейчас исполняли они свое тогдашнее обещание.

— Пусть простят нас ребята, которые спустились в базовый лагерь, но мы заслужили этот кофе! — с такими словами Пирк щелкнул по чьей-то мокрой рубашке, висевшей у него над головой.